Сапуниха

Незаметно, а главное, скоро выросла Валя. Уехала в Калач. Работать и учиться.

А она по-прежнему трудилась в Качалине.

Когда дежурила, старалась поддерживать порядок на ферме: ясли полны корма, подстилка свежая, дорожки песком посыпаны. Будучи и здесь старшей дояркой, корпела наравне с подчинёнными.

Обмазав очередной плетень, женщины, войдя в телятник, повалились на солому, укрывшись халатами.

– Лёна, гляди, а то ветром надует - забрюхатишь, - скалилась насмешница Нюрка Лобанова.

– Щас...- лениво отвечала подруга, - тут как раз забрюхатишься... Скорей спину сведёт от сквозняка.

– А ты в угол подвинься - глядишь, там повезёт,- продолжала Лобаниха.

– Вот привязалась, как муха...

– Дайте подремать, - обратилась к товаркам Ганя Братухина,- а то сщас придёт Фёдор Савельевич и пошлёть куды-нибудь...

Не успела проговорить, как раздались шаркающие шаги бригадира.

– Лёгок на помине, - вздохнула Нюша Братухина.

– Чаво? Не услыхал я...
– стоя в дверях и привыкая к темноте, произнёс дядя Федя. Потом, помедлив, добавил: - Надо-ть, девки, кизеков нарезать...

– Да мы дюже уморились, Савелич. Базы тока обмазывали, плетни плели.

– Ничё-ничё, помаленечку, потихонечку... за вами нихто ж не гоняить...
– гнул своё Татаринов.

– От старый хрен, прилепился, как банный лист...
– огрызнулась Лобанова.

– А ты помолчи, егоза... тебе лишь бы зубы щерить. Это могёшь... А как работать - не докличишьси...

– Не бряши, бригадир,- хитро улыбаясь, промолвила та.
– Тока кликни... мигом к тебе прижмусь.

Выпятила грудь, согнула руки в локтях, отведя их назад, и двинулась к начальнику. Савельевич попятился, споткнувшись о жердину, привалился к стене в нелепой позе: и не стоит, и не лежит. И не упал, и встать не может. А казачка, вплотную подойдя к руководителю, закрыла бюстом его лицо, подхватила за подмышки и зашептала, чтобы все слышали: "Ну что, дядя Федя, поработаем?" Тот увернулся, но, потеряв равновесие, встал на четвереньки, а потом, поскользнувшись на соломе, и вовсе растянулся.

– Погоди, я ишо не готовая, ишо юбку не сняла, а ты уж улёгси, - стала расстёгивать пуговицы доярка.

Старик, повернувшись к бабёнке, начал пятиться, ползти, не отрывая зад от соломы, упираясь руками в землю и скользя пятками по ней.

– Куды ж, касатик мой ... не убегай. Погоди, сладкий, я щас,- наступала на него Лобанова. Казак упёрся в косяк двери, пытаясь подняться, осипшим голосом крикнул: "Отойди, окаянная!"

– Ишь, гля, разгорячился.

– Изыди, охальница!

Анна вышла из упавшей юбки, не обращая на ругань внимания, раскинула руки для объятий: "Иди сюда, мой писаный..."

Бригадир с трудом поднялся, но, сделав неосторожное движение, вновь споткнулся, прополз немного, встал и просипел гневно: "Бесстыжие твои глаза! Глянь, чё выдумала... Да я тебе, да я..."

– Ну чаво заякал?... Так и скажи, что хреновина не работает.

– Тьфу ты! Ей ссы в глаза - она: "Божия роса..."

– Ну хватит тебе, Нюра,- урезонила подругу.

– Хватит, так хватит, хотя мы и не начинали...

Татаринов заковылял от телятника, обивая на ходу с себя солому. Остановился в раздумье, повернул, было, обратно, но, услышав хохот, засеменил прочь.

– А куда он нас хотел направить, девки?
– давясь смехом, спросила Лёночка Братухина.

– А кто ж знает.

– Да Савелич про всё забыл, когда Нюрка титьками прижала.

– Ха-ха-ха!

– Гляди, Нюра, а то дядя Фёдор пожалится Спиридону Филипповичу или Никите Локтионовичу...

– А мы и Багаева с Сергеевым сиськами задавим. На всех хватит!

– Го-го-го!

– Ух, ух...

– Хи-хи-хи...

Улыбнулась воспоминаниям. Боевые подруги, озорные. Хоть и тяжело жили, а шутковали. Беззлобно. Без обиды. Собирались, случалось, у кого-нибудь на посиделки, как в девичестве, вязали, пряли, играли песни. Покупали и бутылочку. И веселились, плясали, разгоняя вдовью тоску... С радостью и смехом всегда рядом шагали горе и горечь.

В начале пятидесятых умерла мама. Не пеняла вроде бы на здоровье. В одной руке носила внучку Раечку - дочку Ариши, во второй - ведро с водой. Внучка сучила* ножками, что-то гулила, кукарекала, слушая прибаутки бабушки, а потом сидела на подстилке посередине двора, наблюдала за хлопотами старушки. Но и двух лет ей не исполнилось, как на Прощёное воскресенье преставилась раба Божья Бузина Александра Яковлевна. Вода как раз разлилась, заполняя Лиску, балки и овраги, пришлось идти окольными путями в Гуреевский, чтобы попрощаться с маманей...

В том же году случилась оказия в хуторе.

Жил там дед Гуреев Яков Харитонович со своей бабушкой Химой. Зажиточными слыли в своё время - мельницу имели. Но жадность обошла их стороной. Бывало, ходит хозяин, приговаривает: "Сгребай, сгребай мучицу в мешок, а не помещается - в завеску*". Сын Василий отделился, бригадирил в колхозе. А соседствовала у них тётка Марьяна с приблудой-племянником. Мишка то жил у неё, то уходил куда-то, месяцами не бывая дома. Потом появлялся, снова исчезал. Как-то пришёл в очередной раз и бродил по хатёнке, обдумывая что-то... Затем наспех оделся, прихватив ружьё, выскочил из дому. Тётушка за ним:

– Куда в такую непогоду?! Вернись, окаянный!

Злоумышленник развернулся и в упор из двустволки... Марьяна, не охнув, свалилась замертво. Грохот выстрела перекрыл прогремевший гром. Стрелявший, не оглянувшись, побежал к куреню Харитоновича. Забарабанил по стеклу, попросился, старичок узнал по голосу, впустил. Войдя в горницу, парняга стал метаться, как зверюга в клетке.

– Чего метушишься, Михайло?
– спросила баба Хима.

– Да так, ничего. Не сидится.

– Успокойся, соколик. Я тебе сейчас постелю, отдохнёшь, а утром, Бог даст, распогодится, и пойдёшь, куда хочешь.

– А я никуда не хочу.

– Ну гляди, как знаешь, - и с этими словами старушка отправилась готовить постель.

Бедокур тем временем метнулся в сенцы, схватил оставленное там оружие, ни слова не говоря, выстрелил в бабулю. На громыханье из переборки выскочил дедок и был уложен из второго ствола... Убийца сгрёб в покрывало одежду стариков, кое-что из посуды, поджёг жилище, нырнув в черноту непогоды. Огонь увидели соседи, бросились тушить, тут же сообщили о случившемся сыну. Кто-то видел, как из двора бежал лихоимец с узлом за плечами...

Пожар потушили.

Преступника настигли в Калаче. Тот по глупости своей оставил пожитки дедов, успев самую малость продать или пропить. Василий, до полусмерти избив бандита, сдал его милиции.

Был суд, на котором подсудимый кричал, что всё равно спалит хутор. Если не он, так другие. Дотла.

С тех пор Гуреевский стал глохнуть. Люди переезжали в Скворин, Качалин или Остров. Пырей, осот, лебеда с полынью забили огороды. По опустевшим левадам гулял ветер, заглядывая по пути в брошенные строения... Вскоре трудно было отыскать в полуразрушенных, полусгнивших обителях и базах следы благополучного, процветающего хутора...