Сапуниха

Возможно, где-нибудь, в одном из лагерей, сошлись пути-дорожки одной из жертв и палача... Впрочем, и тот, и другой были уже в одинаковом положении...

В семье Сапуновых родилась девочка, которую назвали Раечкой. Илюша, любивший детей вообще, души не чаял в своих, пестуя обеих дочек. Валюшку взял под контроль, посадив на особую диету, строго соблюдая режим дня, что сказалось на самочувствии девчушки. Повеселела, стала вновь подвижной, любившей наряжаться теперь в мамину одежду. Глядя на мужа, возившегося с младшенькой, вспомнила отца в редкие свободные минуты, когда тот поднимал под потолок кого-нибудь из братьев или сестёр, ходил по дому, медленно поворачивался из стороны в сторону и прибасывал*: "Лунь плывёт, лунь плывёт..." Где он сейчас? Как себя чувствует? Пришло письмо, в нём папаня кратко рассказал, что находится на севере, работает на лесозаготовке, пожаловался на одолевавшую цингу и попросил прислать чеснока. Собрали одну посылку, затем - вторую, вложив туда и столь любимое папой откидное молоко*.

Оттрубив некоторое время в Луго-Водяном (сманил брат Константин, трудясь там механиком), Илья вновь вернулся в Рахинку. Надо было помогать Яковлевне, да и Сапунов-старший требовал внимания, становясь слабее. Занимаясь работой и домашними делами, муж успевал писать небольшие картины, изготовлять мебель - взрослую и детскую, получавшуюся на загляденье. В прихожке пахло деревом со столярным клеем. Мурлыча какую-то песенку, собирал изящную этажерку, туда намеревался складывать собственноручно сброшюрованные "Огоньки" и выходивший в различных журналах роман М. Шолохова "Тихий Дон", крепко полюбившийся за глубину и образность характеров, за сочность слова и яркую передачу колорита казачьего края. Брался за общественные, домашние, творческие задачи, вкладывая в них знания, умение и душу, словно боясь, что мало успеет свершить, словно предчувствуя, что мирное спокойствие прервётся, как лопнувшая от усердия звонкая гитарная струна...

Страна, вздувая жилы, набирала темпы индустриального развития, безжалостно высасывая из села, привыкшего к беспросвету, рабочую силу, бросая в котлованы и забои, будто дрова в огнедышащую топку... Тысячи тысяч были уверены в том, что недаром рвут пупок - каторжные старания окупятся прекрасным и безоблачным будущим потомков. Но тысячи тысяч считали иначе: зазря калечим и гробим себя - нет житья у нас, не будет и у детей наших. Сколько ни ишачь на государство - всё мало.

При любом настроении, при любом отношении к труду в выходные с праздниками собирался люд компаниями и компашками, отрешившись от тягот будней. Скудны столы, да богаты собравшиеся на выдумку, шутку, остро-солёное словцо. Вино с водкой выставлялись "не пьянки для, а разговору для", чтобы свободно лилась наша русская песня, где есть место радости и печали. Муж Степаниды в таких собраниях играл первую скрипку и, если звучал смех или просто гогот, там был он. Остроты, каламбуры так и сыпались у него, вызывая веселье, примагничивая окружающих. Не случайно любили собираться у Сапуновых, зная их гостеприимство, широкую натуру. Так было и 8-го марта 1940-го года. Отмечали два события: возвращение Викторовича с финской войны и Международный женский праздник. Выпив по стопочке, не могли усидеть за столом - выйдя на середину горницы, подзадоривая друг друга, ударились в пляс. Женщины, дробно перебирая каблуками, взяв в руки концы платков, что покоились на плечах, расправляли их, словно крылья, лебёдушками кружились возле кавалеров. Мужчины выбивали ухарскую дробь, вертели ладонями над головой, словно вкручивали невидимую лампочку, прихлопывая и охая от азарта и удовольствия, пускались вприсядку. Половицы гнулись и скрипели от притопов, занавески на окнах, колыхаемые воздухом, вторили озорному танцу. Валюнька, крепко ухватив за руки отца, взбрыкивала тоненькими ножками, смеялась и визжала от восторга. А посередине круга, на горшке, сидела Раюшка. Вертелась, била в ладоши и кукарекала от охватившей её радости. Разгорячённые гости выходили на улицу отдышаться, покурить, помочь хозяйке принести из погреба квашеную капусту, наравне с первой закусью в здешних местах - отварной солёной рыбой и квасом - охотно употребляемую гулявшими...

А 9-го марта главная потешница заболела и уже 13-го умерла. То ли просквозило, то ли сглазили - неведомо... Лежала в маленьком, обитом тканью с рюшами гробике, обложенная искусственными розами, а возле, словно вымаливая прощение, стояли на коленях родители...

Жизнь, ненадолго порадовав супругов, вновь принесла испытания. Сколько их ещё будет впереди...

...Осужденный Яков Бузин сидел на брёвнах с обрубленными ветвями, дышал крепким морозным воздухом, не замечая стужи, царящей в парме (так в Коми называют тайгу). День выпал спокойный: работа посильная, не злобствовала охрана, не буйствовал ветер. Глянул на просеку, ведущую к месту лесоповала, где трудились зэки, оглядел штабели дров, вздохнул. Сколько таких штабелей, посеревших от времени и непогоды, гниёт среди зарастающих полян и подходов к ним. Заключённые валили деревья в новых местах, а тысячи кубов леса, столь необходимого в народном хозяйстве и личных подворьях, так и оставались в тайге... Подняв воротник фуфайки, сгорбившись, сунул руки в подмышки, вспоминал былое...

Часто казаки собирались у мельницы Вахрома Сидоровича и, пока жернова пережёвывали зёрна, судачили обо всём, что волновало, обсуждали хуторские новости и события, что доходили до Гуреевского...

– Слыхал, Авилыч, опять шерстять по округе: то одного заарестують, то другова...

– Слыхал. Тока не брешуть ли?

– Не знаю. Может, и прибрёхивають, да вот Жорка Бузин надысь* из городу* приехал, и в Калаче у родни был - кругом так и шёпчуть про врагов народа.

К разговору подключился Михаил Ничипоров:

– Я намедни в Суровикине был - про то ж гутарють. Суды, бають, везде идуть. Митинги всякие. С пеной у рта оруть про вредителей и вредительства. Это как?

– Да так. Один гавкнить - другие подхватють. У нас ить ноне ты на коне, а взавтря...

– Так то оно так, да ежели всех пересажають - хто ж пахать будить?

– Жисть и так чижолая, а тут они со своими врагами. Ну какие из нас врядители, а, Авилыч?

– Правду гутаришь, Терентич, жисть чижолая. Дюжа. Тут послаблению казакам надо дать. Няхай бы вздохнули, воздуху набрали, глядишь, полегчало бы всем. Нам ить многова не надо - землю да свободу, а уж со всем другим сами сладим.

– Верно-верно. Много ль нам надо? Так и ту малость, глянь чё есть, отбирають. Того нельзя, туды не положено - чисто в тюрьме живём.

– Ты, Митрич, язык-то не распускай, а то, знаешь, хто-нибудь докажить про речи твои...

– А чё ж я такова сказал? Не бряшу: то субботники устроють, то воскресники - на своём дворе некода работать... То продразвёрстка, то налог, то заём на оборону, то ишо чё-нибудь придумають, штобы из нас соки выжимать...

– Ты не кипятись, не кипятись, а то, глядишь, главарём банды станешь...

– Да какой из мине главарь...

– Ну, не ты, так, примером, Бузин...

– Я тоже не гожусь - полуграмотный.

– Ничего: в НКВД грамотным не обязательно быть, крестик поставишь под протоколом - и хватит.

– Типун тебе на язык, Петро...

Тот оскалился, потом сжал губы в кривой усмешке и презрительно сплюнул под колесо телеги...

Подобные разговоры возникали всякий раз, когда очередь неспешно продвигалась у старой мельницы. Народ всякий, но вроде свой. Да вот докалякались: нашёлся стукачёк - донёс куда следует. Знать бы - кто. В глаза глянуть.

И повязали их скоро, и суд провели скоро. И отправили подальше от родимых мест.

Вспомнил, как состав с заключёнными после долгой, казалось, бесконечной дороги загнали в тупик глухого полустанка. Вагоны, клацнув сцепками, застыли в окружении сосен и елей. Было холодно, падал тихий снег - покой и нетронутая белизна угнетали обречённых людей.

В десятке метров от состава находились крытые автомобили, от них к вагонам цепочкой стояли охранники с овчарками. Раздалась команда:

– Первый, пошёл!

Со ступенек осторожно, озираясь, стал спускаться заключённый.

– Не оглядываться! Смотреть в землю!

Человек, опустив голову, зацугыкал* к машине.

Он выходил предпоследним. Охранники вели себя смирно, лишь изредка покрикивая на арестантов. Встав у поручней, помог спуститься Сигнею, человеку тихому и беспомощному. Ноги у него покрутило с детства, поэтому с трудом чикилял* через рельсы, жадно вдыхая свежий воздух. Сигней, без роду, без племени, живший на подаяния гуреевцев и жителей других хуторов, ходил в том, что давали сердешные земляки, у которых по очереди ночевал, тоже попал в ряды врагов, и теперь ему предстояло отбывать срок в учреждении АН-243, что располагалось в Коми АССР...

Воспоминания прервали подошедшие и присевшие рядом на каршу скворянин Гурей Тимофеевич Трухляев и нижегородец Киселёв Арсений Игнатович. Тимофеевич хрипло дышал, закрыв глаза, что тёмными впадинами усиливали серость заросшего лица, прислонился к стволу сосны. Немного отдышавшись, снял рукавицу, сунул правую руку за пазуху, к сердцу.

– О чём призадумался, Авилович?
– спросил Киселёв.

– Да места наши помянул... У нас, небось, тепло...пашут теперя...

– Точно...

Повернув голову в сторону Трухляева, Игнатович после продолжительной паузы произнёс: "Эх, Гурей, Гурей, как там моя Дуняша живёт? Что думаешь?"