Сатанинская трилогия

Они ничего не видели. Не видели ничего, что на них надвигалось, несмотря на предупреждения. 36°, 37°, 38° на вершинах над снегами и льдами. Они все еще ходят под белым небом, даже не удивляясь тому, какое оно сегодня, довольные собой, ни о чем другом и не помышляя. Время от времени вытирают тыльной стороной руки лоб. Ничего другого не происходит. Стряхивают пот с рук. Время от времени они вынуждены останавливаться, им не хватает дыхания, но они не хотят ничего понимать. Можно было б понять, если б было желание, но они хотят понимать лишь то, что снова хозяева у себя дома. Они хотят понимать лишь то, что они снова хозяева вещей, которыми обладали до этого и которые вновь принадлежат им. Свое дело они знали прекрасно! Одни доили, другие, собирая навоз, толкали тележки. Полдень. Они попытались перекусить, растянулись в тени. Легли на живот, распластались, как только могли, но это не помогало, не помогало уже ничего, всякая помощь иссякла, выветрилась. 40°, 41° в такой-то час, что же будет дальше? Но они себя об этом не спрашивали, хотя временами вверху будто слышались взрывы, будто валили деревья, набив порохом сучковатые стволы с ушедшими в землю корнями. На ледниках 40° и больше, но мы-то дома. Так они думают, ничего не говоря вслух. Так думает каждый из них и все они вместе.

Мычит корова, тянет шею, высовывает язык. Ложится на бок, отводя голову в сторону, рогом мешая грязь лужи.

Четыре часа пополудни, пять часов…

Такое невозможно было себе представить. А следовало бы.

Горные склоны по бокам пастбищ задвигались как двигается шкура у лошади, которой досаждают мухи. Над склоном висел ледник, низ его был похож на застывший водопад, и вот, кажется, тот начал обваливаться.

Неподвижные прямые трещины, изогнувшись, словно дуга под коленом, сложились посередине.

Словно выстрелили одновременно сотни артиллерийских орудий.

Поднялся вихрь, налетел шквал, схвативший людей и животных, поваливший их всех вперемешку, сбивший крышу с шале.

29

Все умолкло, настала мертвая тишина и внизу, и вверху, с двух сторон и в промежутке меж ними.

Какое-то время они еще шевелились там, внутри, потом перестали, замерли. Какое-то время кричали, потом умолкли. Во всех концах огромного мира — люди, жившие в его противоположной стороне, бесконечно далекие и те, кто был совсем рядом, — звали, молили, — белокожие, краснокожие, чернокожие, желтокожие — они долго шли, крича, они падали на колени перед видимыми и невидимыми богами — нарисованными или выточенными из камня, из дерева, обретающимися внутри или снаружи, — люди молили их, проклинали, танцевали, кружили, играли для них на музыкальных инструментах — на там-таме, на барабанах и однострунной скрипке, на медной трубе или роге, перебирая струны на арфе, — играли музыку, молились, танцевали…

Словно прошел по земле пастушок, сделал привал, развел костер.

Пастушок развел костер, потом, сунув руки в карманы, ушел.

Вот серый круг, вот черный круг, вот круг цвета ржавчины — это бывшие города, — пастушок развел огонь, затем пошел прочь, посвистывая.

Нигде ни души. Разве что, может быть, — в изножье изгороди, рядом с местом, где был колодец, у ручьев или там, где прежде рос лес, среди его разбитых колонн, среди оставшихся стоять или клонящихся в разные стороны деревянных обломков — тела, — тела, если б кто-то приблизился.

Вот этот человек замер в такой-то позе (а, если б можно было всмотреться, то не один человек, а сотни); другие — в другой, лежат, простершись, плашмя или же сложились так, что ноги торчат выше головы, скрючившиеся или заваленные камнями, без ног, без рук, без голов, многие замерли возле окон, другие — упершись лицом в стену, руки повисли.

Сотни и сотни сотен, невероятное число без движения; лишь некоторых еще сводит последняя судорога. Пальцы сжимаются, скребут землю. Под распущенными женскими волосами — затылок, тело сложилось пополам, растрепанная голова уткнулась меж ляжек. Другая женщина сидит, отбросив волосы назад, опираясь о локти — она все видела, но лучше бы наоборот, лучше бы она не смотрела. А вон тот человек, дальше, долгое время не двигался, внезапно он побежал, упал на колени, встал, снова упал…

Летчик садится в кабину.

Проснувшись после долгого сна без видений, словно восстав после странного небытия, после первой смерти, он приходит в себя на походной кровати.

Он ощупал себя — цел, он под металлическим навесом в ангаре, — ангар тоже цел. Он заводит двигатель.

Он различает внизу небольшую баржу, спускающуюся по воде, что осталась от речки, никто баржей не управляет, рядом плывут трупы лошадей: сначала лошади волокли баржу, теперь та волочет лошадей. Баржа пристала к песчаной отмели. Встала поперек русла, покачивается из стороны в сторону, времени у нее много. Спешить некуда. Баржа склоняется набок, встает попрямее, снова клонится набок. Сверху она совсем маленькая, она все еще куда-то движется. У нее есть время. «А у меня? У меня есть?» Шумит мотор, и среди этого шума: время, но для чего? Набирая высоту: на что это время? Что в это время делать? И все же он набирает скорость, поднимаясь выше, выше, куда-то еще, — впереди густая поволока тумана, которую нужно преодолеть, — туда, где больше нет никакого времени, будто желая из времени вырваться. Тысяча метров, две тысячи, три тысячи метров, и вот человек в летающей машине сгорел. Вновь появившееся в небе солнце было, словно раскаленное железо. Напрасно человек в летающей машине, совершая резкие виражи, постоянно менял направление, каждой клеткой обожженного тела он чувствовал невыносимую боль, словно к нему в самом деле прикасалось пламенеющее железо. Куда бы и как бы он ни поворачивал, боль следовала за ним, проникала все глубже.

Он был вынужден сбавить высоту. Изгнанный сверху, он спускается, погружается в белую муть. Раздевшись, сбросив шлем и кожаную одежду, оставшись почти в белье, на скорости пытаясь нагнать иллюзию свежести, брызгая маслом, он начал спускаться все ниже. И снова пустыня и тишь. Он один издает шум, это его удивляет и злит. Он ищет ответ, ищет внизу хоть какие-то очертания, схожие с собственными. Нигде он не различает жизни, кроме своей, ему кажется, что и его самого больше не существует. Он в гневе осматривает все внизу. Вот она, неисправность. Он спускается еще ниже в поисках чего-то, схожего с ним. Еще ниже, ничего не видно, все словно в дымке, в пыли, и вот уже бесконечные просторы озера. Оно демонстрирует ему водную пустошь, гладкую, неподвижную, словно лист металла, совершенно спокойную и замершую, оголенную, без каких-либо отражений, изображений, ответов. Сомкнутую, немую, безразличную, которая ничего не знает, ничего не видит, не слышит.

Он бросает штурвал. Он — словно орел, подстреленный на лету. Самолет падает всем своим весом, обрушивается, будто в колодец, показавшийся в толще воды.

Вода на мгновение взмывает вокруг него ввысь и сразу же опадает.

30

Покидая большую долину, никто и не думал взглянуть на долину другую, она была гораздо меньших размеров и располагалась по соседству, в стороне за ущельем; все шли прямо вдоль одинокого отрога, представлявшего собой словно настил, помост для выхода из большой долины. Тем не менее, в той стороне, скрытая от всех взоров, стояла маленькая деревушка. Вела туда лишь кривая тропинка. По ней поднимались, неся флягу, на спине — холщовую сумку, по дороге снимая куртку, расстегивая воротник, засучив рукава рубахи. В начале дороги был жуткий каменистый склон на солнцепеке. Внизу склона построили (недавно) большой битумный завод. Надо было идти мимо заставлявшей вертеться турбины огромной и черной трубы диаметром метра два и высотой человек с десять, — вы поднимались, она опускалась, — издалека она смотрелась как огромная черная линия, и вначале было не понятно, что это, ничего подобного в природе не существует.

Идти надо было все время вверх, глядя прямо перед собой. Постоянно осыпавшиеся мелкий песок и галечник, выскальзывавшие из-под ног плоские камни приводили в отчаяние. Со всех сторон в вас ударялись мухи и шмели, неспособные менять направление и шлепавшие вам в висок, словно вас обстреливали из бузинных дудочек дети. Ящерицы лежали, замерев, неподвижно, срывались с места и неслись прочь, как человеческие мысли. Надо было идти все время вверх. Сразу же появлялась жажда, но следовало сдерживаться. Так что вы лишь плотнее сжимали губы, лишь время от времени проводя по ним языком; пытались выровнять дыхание, представляя, что то же самое приказываете стучащему в ушах сердцу. Тогда-то вы и замечали, что слышите только их, что они ограждают вас от мира, от его могучего, веющего снизу дыхания. Вы чувствовали это, когда останавливались, мгновение спустя уже слышались голоса: великие голоса вод, реки, ветра, ехал куда-то состав, кто-то кого-то звал, стучал молоток по ограде…

Когда вы поднимались, пройдя метров триста, труба оставалась справа, там надо было пересечь дорогу, шедшую в сторону ущелья и скрывавшуюся возле в туннеле.

Вы закуривали трубку. Ненадолго садились. Попыхивая, смотрели, как внизу открывается вид на целую страну. Видели, сколько солнца над прекрасной долиной, целая толща света, сквозь которую сторона эта представала будто покрытой слоем лака картиной…

Вы снова пускались в путь. Вновь подымались, идя по-прежнему прямо. Склон этот не знает отдохновения и не дает отдохнуть вам. Он говорит: «Надо преодолеть меня таким, какой я есть…» И вновь куртка поверх сумки, колышек поперек сумки, руки скрещены, чтобы сумка казалась не такой тяжелой, а давление ремешков на плечи стало терпимым, и — прямо вперед, ввысь. Начинались луга. Поднимаешься, словно воздушный шар, правда шар поднимается не так быстро. Времени, чтобы все рассмотреть, хватало. Виднелись небольшие луга. Луга бедные, земля скудная, скверная. Здешние люди довольствовались малым. Они жили в тысяче ста метрах выше, сюда же спускались косить, собирая (как они говорят) с миру по нитке, — ничего не жали, но все собирали, — находя немного того-то в одном месте, того-то — в другом, и — все время в пути, в пути по нескончаемому склону, это и было их самым большим трудом — быть всегда в пути. Поднимаясь, на маленьких лугах можно было прочесть следы жизни тяжкой, тяжкой и бедной. На пути попадалась маленькая девочка в длинной юбке и с козой на веревке; прежде, чем подойти, она долго стояла, пораженная, подзывала козу, тянула изо всех сил за веревку, животное — упертое, как все козы, — не желало сходить с дорожки, но девочка упорно добивалась своего из страха или почтения, — тут все было диким. Или же это была женщина с заплечной корзиной, или мужчина, им нужно многое носить с собой: еду, инструменты, бочонки с вином, сменную одежду, не считая порядочного груза сена, которое они волокли на себе, когда поднимались, или навоза, когда шли вниз. Путь продолжался вдоль лугов, затем все больше становилось кустарника, напирая друг на друга, кусты вырастали со всех сторон. Начиналась следующая, третья часть пути, дубовые и буковые леса, леса, росшие на подходах, поскольку вы были еще в самом начале.

Надо было пройти сквозь леса. За ними вновь начинались луга. Четвертая часть пути пролегала через луга, где перед верхней деревней располагалась нижняя маленькая деревушка. На склоне было что-то наподобие зеленого острова, напоминавшего издалека круглое пятно или залысину, место на голове у лошади, которым она, порой падая, ударяется, и где шкура кажется более светлой. В центре стояла деревушка, уменьшенная копия настоящей деревни. Крошечные домики, уменьшенные копии домиков, в которых тем не менее имелась кухня и спальня, приходили сюда на одну-две недели во время сенокоса и чтобы пасти скот. Обычно такие деревушки располагаются над настоящими, здесь же было наоборот. Путь пролегал мимо первой деревушки, вы спрашивали себя, как же она еще держится, как она еще не соскользнула со склона, как сани, которые едва можно удержать наверху, упершись ногами. Тем не менее, она стояла на месте. И вы шли мимо. Склон становился еще более суровым, что казалось невероятным, невозможным, но внезапно он круто брал вверх, горные пласты громоздились один на другой, чернея впереди, там росли сосны. Черно-красные, приглушенно красные, сверху был черный, и вы шли под черным среди красного, по горным карнизам, вдоль них, виляя, шла и тропинка. Даже здесь деревья выпрастываются из расщелин, устремляются ввысь, вкривь тянут стволы, широкими мазками рисуя картину в пространстве, которое местами скрывают, и вот вновь разверзается бездонная пропасть, и вы парите над нею.