Сатанинская трилогия

Кафе называлось «Друзья». Так гласила вывеска, на которой под названием красовались две сжатые в приветственном жесте руки в кружевных манжетах. И вновь это был рисунок, отчего Бе некоторое время опять стоял в нерешительности, вот снова принялся повторять:

— Нет же, нет, я выздоровел!

Тогда послышался еще голос:

— И я тоже, и я выздоровел!

Это был Шерминьон, в прежней жизни ему отрезали ногу. Он ходил, показывая, что у него снова есть обе ноги.

Он двигал ими, сначала одной, потом другой, в грубых полушерстяных коричневых и пожелтевших на коленях брюках и подкованных башмаках с латунной отделкой:

— И ведь не поддельная, — смеялся он, — хотя они, конечно, изготавливали отличнейшие протезы, вспомните-ка, после великой войны, и дали мне один, но это плоть, самая настоящая плоть как она есть…

— Хотите посмотреть? — продолжал он и поднимал штанины.

Бе смотрел, у Шерминьона были две ноги, и он кричал Бе:

— Я иду на своих двоих!

А Бе ему отвечал:

— Я вижу!

И поскольку каждый приходил с собственной историей, сидевший в углу золотоискатель Морис начал рассказывать свою, ведь он тоже излечился от прежней болезни.

— Что до меня, то я с помощью лозы искал золото, думал, что золото приносит счастье. Мы ходили в места, где оно водится, как мы полагали. Лоза наклоняется чуть больше или чуть меньше, в зависимости от силы того, что ее влечет. Однажды мой брат, державший выпас у скал Биз, нашел сверкающий камень, разбил его другим камнем, и получилось с кофейную ложку желтого порошка, он мне его показал. Я сказал себе: «Оно там есть!» Надо вам признаться, у меня был дар. Теперь я знаю, что дар исходил от дьявола, но тогда я этого не понимал. Я сказал брату: «Покажешь мне место? Мы все поделим!» В прежней жизни мы полагались лишь на преходящие блага. Мы вышли в ночь, забрались выше, чем стояли леса, выше, чем росла трава, оставив эти богатства, посланные нам Богом, позади, дабы со всех сторон, сколько хватало взгляда, нас не окружало более ничего хорошего. Посейте там зерно, и вы увидите! Попытайтесь посадить там картошку! Земля скверная, земля проклятая, земля, помещенная Господом Богом нарочно выше любой другой, подальше, но нас искушал демон. Поднялось солнце, с нас градом лил пот. Это то место, где одни камни, вы ведь знаете, прямо под скалами Биз, и чем выше поднимаешься, тем оно круче, но мы продолжали идти. Время от времени я спрашивал брата: «Это здесь?» Он отвечал: «Нет еще». В конце концов мы пришли к подножию скал, на тех скалах были пятна ржавчины. И ничего больше не имело для меня значения, кроме тех пятен. Металлы притягивают друг друга, и посредством следов железа золото вновь воззвало ко мне. Я рассказываю вам о временах на земле, когда сердца наши выпрыгивали из груди… О, нужда! Нужда и безумие! Склон был шесть или семь сотен футов высотой, где-то гладкий, как ладонь, а в других местах — изборожденный выступами, трещинами, расселинами, карнизами, но нас это не останавливало. Жан следовал за мной молча. Мы молча понимали друг друга. Между нами уже был тайный сговор, что мы пойдем до конца, любой ценой. Надо было цепляться руками и краями подошв, все выше толкать друг друга спиной или коленками, как трубочисты, оказываться порой на выступах не шире ступни, а потом хвататься за осыпавшийся комьями скользкий дерн, но ничто нас не останавливало, ибо нас захватил демон. И в конце, когда мы оказались в месте, похожем на широкий уступ, пологий такой скат, где уже не было травы, а только чистая и растрескавшаяся порода…

Он вдруг замолк (и, может быть, если бы на него взглянули пристальнее, увидели бы, как блестят у него глаза) и затем продолжил:

— И вдруг лоза стала тянуть прямо вниз. К счастью, я крепко ее держал, иначе бы она выпала, настолько толчок был сильным. Словно ударила хвостом форель. Мы побледнели. У нас перехватило дыхание. Мы уставились друг на друга. И в то же самое время не осмеливались смотреть друг другу в глаза. Уже не знаю, который был час, время больше ничего не значило, а ведь я, не чувствуя этого, губил то небольшое число дней, что нам дарованы свыше. Мне следовало прятаться от людей и лгать. Каменистая дорога была слишком длинной и утомительной, я спускался со скал на веревке. Это мы с братом ее закрепили, и, как только я заканчивал работу и подымался, сразу ее убирал. Я работал голый, как сосланные на каторгу, не имея воды, кроме той, что приносил в бочонке, не имея ничего, кроме небольшого количества воды, хлеба и сыра. От зари до зари. С раннего утра и до позднего вечера. Совсем голый, то под палящим солнцем, то под затяжными дождями и грозами, не имея инструментов, кроме мотыги с лопатой, копая вначале мотыгой, а потом выбрасывая осколки лопатой, всегда один, не с кем обмолвиться словом, ничего, чтобы отвлечься, кроме дыры под ногами, в которую я погружался все глубже. Я чувствовал, как по телу течет выделяемая им влага, будто шел дождь, с меня лило, и вокруг на скалах оставались черные пятна: мне было все равно, что это за дождь, идет ли то настоящий дождь; говорю, я был безразличен к миру, ко всем хорошим, прекрасным вещам мира и к тому, что истинно. Я добрался до глубины трех метров, ничего еще не найдя, брат спрашивал меня: «Ну что?» Я отвечал: «Ничего!» Я страшно исхудал. И снова брат спрашивал: «Ну что?» И снова я отвечал: «Ничего!» Но чувствовал, что он смотрит на меня с недоверием. И так продолжалось еще какое-то время, а потом однажды, когда я отдыхал, сидя возле ямы, я услышал, как катятся камни. Брат следил за мной, забравшись по склону чуть выше…

VII

Его звали Августен, ее — Августин.

Они тоже встретились, хотя в прошлой жизни их разлучили. В прошлой жизни они умерли, так и не увидев друг друга, и вот они вместе.

Он должен был идти издалека, должен был прийти из далеких мест, с берегов озера [19] , преодолев путь в несколько дней, но любовь призывала любовь. И, когда голова его показалась над ямой, — когда он все еще был вдали от нее, у самых вод, что вначале сияли, заменив собой ледники и снега, — только он поднял голову над могилой, как сразу услышал зов, — она уже призывала его.

19

Рамю описывает водуазский берег Женевского озера и долину Роны

Он не сомневался, он не мог ошибиться, — она звала его, — он поднялся на ноги.

Вначале над землей показалась голова, потом предстало свету все тело, но, пока он выбирался наружу, тело само поворачивалось в нужную сторону.

Ему не надо было видеть, он мог быть слепым, как Бе. Его словно вела какая-то сила, она держала его за руку, беспрестанно притягивая к себе. Даже если бы он не хотел идти, все равно бы пришел; он не знал, хочет ли он идти или нет; ему даже не надо было себя спрашивать. Он долго шел по дороге, что ведет вдоль озера на восток, к рассветам, в ту сторону, где стоит Иерусалим. Небо побелело, порозовело. Он шел на заре, шел в полдень, продолжал идти вечером, небо над ним окрасилось в зеленый оттенок. Люди повсюду были прекрасными и счастливыми, вокруг простирались виноградники, перед домами сушились кукурузные початки, под навесами возле конюшен на сетках в решетчатых проходах сушились на сквозняке орехи. Стоявшие у дверей женщины спрашивали: «Хотите у нас передохнуть?» Ему стелили постель. Денег за ночлег никто не просил. Никто даже не спрашивал, как его зовут. Имена больше ничего не значили.

Ему стелили постель. Он спал на добротной кровати. Вставал спозаранку, вместе с хозяевами дома, и снова пускался в путь. И так, постепенно, удалился от озера и пошел по простиравшейся за ним большой долине вдоль реки, что течет среди двух горных цепей, которые становятся все выше и выше.

Горы все приближались, в конце пути сросшись почти вплотную, оставив перед ним лишь узкий проход меж скал, но он по-прежнему шел вперед, настал полдень, и он миновал проход.

И вновь перед ним простерлась долина, это было в самом конце, надо было дойти до самого края.

Она ждала его в лесах Сьерна. Она знала, что он придет, он знал, что она ждет.

Невозможно жить врозь, невозможно быть порознь, если люди созданы, чтобы быть вместе. Это случилось в лесах Сьерна на каменистом склоне, разделенном двумя просеками, по одной струится вода, по второй вьется тропинка.

Это было прямо под водосбором, как звалась прежде эта ирригационная система каналов, которые проложили еще в прошлой жизни и те поднимались высоко в горы, чтобы на протяжении всего лета по ним стекала вода. Водосбор был по-прежнему на месте, и текла в нем все та же вода, все под соснами было, как и тогда, сами сосны тоже не изменились, по-прежнему возвышались тут красные стволы, оголенные до самого верха, лишь где-то там, высоко, выпускающие скудное ветвистое оперение.

Они вместе сели на краю канала, Августин опустила руку в воду:

— Вода такая же прохладная, как и прежде.

— Неудивительно, если знать, откуда она течет.

Прекрасные ледники по-прежнему возвышались на вершинах гор, за деревьями, над поросшими травой гребнями, над последними в вышине лесами, над пастбищами и скалами, они продолжали сиять нам оттуда, по-прежнему высились в небе, средь ветвей переливаясь оттенками, то розовыми, то желтыми, то синими, все в серебре и золоте, в зависимости от часа. И Августен, показывая на них:

— Видишь, она спускается с самых вершин, мы поднимались туда для починки, но и там я о тебе думал. Он взял ее за руку. — Дороги внизу казались похожими на веревки, дома — на песчинки, деревенские крыши соединялись в зеленое пятно, но я все же различал то место и говорил себе: «Она там!», мне даже казалось, что я тебя видел.

Он держал ее за руку, вода текла, захлестывая берег, беззвучно, они пустили по ней маргаритку, чтобы посмотреть, как ту уносит поток, очень скоро она исчезла, словно кораблик.

Они пустили по воде соломинку, за нее уцепился тонувший муравей.

Они пустили по воде послание, послание сразу умчалось, они видели, что ему потребуется совсем мало времени, чтобы доплыть до деревни. Послание гласило: «Наилучшие пожелания от счастливых счастливым!»

Вода по-прежнему текла, но времени больше не было. Пусть вода течет дальше, нам нечего опасаться, она больше не уносит каждую секунду частицу жизни, эта картина не имеет прежнего значения, ибо вода течет, а жизнь — неподвижна.