Сатанинская трилогия

— Как оказалась здесь я? Как это возможно после того, что я сделала?

Она тоже была невероятно удивлена, но Шемен ей:

— Все возможно.

— Я просто слишком любила малыша, любила нехорошей любовью. В те времена никто не любил так, как оно следует. Я сказала себе: «Я не хочу, чтобы он был несчастным…» Я понимала одно, надо избавить его от страданий, которые пережила сама. Я достала его из теплой кроватки, прижала к себе. Понимаете? У него не было отца. В те времена обещания стоили мало. «Зачем ему жить, — думала я, — если он будет несчастным? Чтобы все его бросили, как бросили меня? Чтобы все показывали на него пальцем, как показывали на меня? Чтобы над ним смеялись и издевались?..» Я так сильно его любила! «Он не узнает ничего, кроме нежности, он будет знать лишь то, как я держала его у груди, круглой и теплой, принадлежащей только ему…» Пьер Шемен!

Пьер Шемен курил трубку. Она снова его окликнула:

— Пьер Шемен!

— Идите с миром, надо уметь избавляться от дурных воспоминаний, как дерево стряхивает загнившие на ветвях плоды.

Из-за облаков показалась луна.

— Тогда тоже была луна, но не такая красивая. Я спустилась по дороге. В какой-то момент я увидела, что он держится за кончик веточки, это было там, где на берегу растут тополя. Я уже пришла. Я села на траву, забыла, зачем пришла. О, что мы были за люди? Скажите мне, Пьер Шемен! Что мы были за люди, почему могли так перемениться? В тот момент я уже этого не хотела, в тот момент мне было хорошо, я забыла, зачем пришла. Он прикрыл глазки, они чуть выступали из-под век. Я надела на него самую красивую одежку, я думала: «Он такой милый. У него будет смуглая кожа и черные волосы, как у меня». Я заранее им гордилась, ведь годы идут быстро, еще немного — и он вырастет выше меня. Он вдруг заплакал. Мне надо было лишь расстегнуть кофту, и он утих. Я по-прежнему была счастлива. Его ротик так нежно двигался, был слышен едва различимый шум, словно он говорил мне спасибо. Одна щечка была чуть краснее другой, маленькое тельце округлилось, наполнилось изнутри. Он был со мной, ничего другого больше не существовало, только счастье, что он со мной, что он полон сил, и я тоже. Он поел столько, сколько хотел; еды нам хватало. Закончив, он посмотрел на меня. Я сидела, склонившись над ним. Но, поскольку все в те времена было мимолетным, это ложное счастье тоже длилось недолго. Я видела, как под луной проступает мое несчастье, оно было нашим общим несчастьем, и он — невинный — должен был понести кару из-за меня. Я знала, что появятся люди, которые станут его врагами, как были они моими врагами. Я думала, что во мне говорила любовь, потому что не знала, что это, и никто в те времена на земле не знал. Я сказала себе: «Он спит. Он ни о чем не знает. Он лишь перейдет из этого сна в сон вечный». Я поцеловала его, расцеловала его всего, еще раз крепко прижала к себе. Спела песенку, которая ему нравилась, встала. Я попрощалась с ним и отвернулась. Всплеснула руками… А потом больше ничего не было, я разве что почувствовала, как в том месте, где я его держала, водворяется ледяной холод, словно в эту дыру устремился весь ночной воздух, там воцарилась неимоверная стужа…

Она замолчала. И снова:

— Скажите же, Пьер Шемен, что мы были за люди? Почему я здесь?

— Это великая тайна.

Поскольку мимо по-прежнему шли люди, она обратилась к ним:

— А вы? Вы знаете, почему?

Они останавливались перед ней в лунном свете на мощеной улочке, сплошь усеянной посверкивавшими соломенными былинками, и отвечали то же, что и Шемен:

— Это великая тайна.

Она поднялась.

— Значит, вы не все знаете.

Она поднялась, вернулась к себе; когда она входила в дом, в руках у нее был розовый сверток.

— Вы видите? Вы это видите?

Все говорили, что да, видят.

— Это он! Он снова со мной! Я нашла его!

III

Их было около трехсот из тех тысяч и тысяч, что жили ранее. Около трехсот призванных на горном ярусе, воссозданном для них по образам минувшего; наверху горной лестницы, склон которой был словно специально устроен так, чтобы на ровной местности расположилась деревня и в те времена, когда опускали они покойников в землю и сами в нее ложились, все легли ровно.

Крыши по-прежнему были покрыты дранкой или листами шифера. Как и прежде, дома располагались поближе друг к другу у церкви, теснясь вокруг высокой каменной колокольни, подобно овцам, теснящимся вокруг пастуха.

В минувшие времена земля эта была настолько прекрасна, что и теперь напоминала себя прежнюю; вначале она показалась бы и вовсе не изменившейся (если не брать в счет прозрачного ясного воздуха и невероятного света) тому, кто добрался бы сюда, вскарабкавшись по крутой тропинке, склон за которой вдруг обрывался, все будто пропадало, и вдруг перед глазами представал целый мир.

Из всех времен года осталось только одно, самое прекрасное. Они в любое время ходили на поля, в любое время подымая снопы, похожие на низеньких женщин в огромных юбках, что группками болтают в угодьях.

Прежде наставала зима. Зима, когда все болели, зима сама по себе время больное. Теперь зимы не было.

Они более не работали, как прежде, по необходимости и из нужды, лишь бы не умереть. Они работали ради удовольствия, работали, чтобы иметь возможность себя выразить.

Они шли, поводя руками, будто за одними нотами следовали другие. Все было музыкой, все, что говорится, рассказывается, происходит, творится, делается и думается.

Почва была настолько плодородна, что больше не требовалось удобрять ее навозом. Человеку, сажающему дерево, следовало только выкопать ямку и, придерживая ствол, бывший пока тоньше рукоятки всякого инструмента, вверить его земле, такой, какой она была нам дарована заново.

Мимо шли люди, они смотрели. Старый Сарман, охотник Бонвен, золотоискатель Морис Продюи. Они остановились, сказали:

— Земля — прекрасна!

И человек, сажавший дерево, тоже сказал:

— Земля — прекрасна!

Как легко жить: все мы друзья, целый отряд друзей.

Они снова принялись за прежние занятия, и каждый делал свое, но не по необходимости; все полдничали под деревьями, женщины в четыре часа дня, как прежде, приносили мужчинам полдник и доставали чашки, снимали крышки с бидонов, в которых приносили кофе с молоком, а потом и сами, подобрав юбки, садились среди цветущих маргариток, лютиков, анемон, безвременников, желтых, белых или лиловых крокусов, — цветы все цвели одновременно — в тени ветвей, и сквозь просветы меж листьев, словно сквозь губку, лился солнечный свет, кто-то прислонялся головой к стволу, касаясь коры, шиньон сползал на сторону — черный шиньон с густыми косами, в которые воткнут медный гребень.

Времени у нас достаточно, ничто нам больше не угрожало. Они оставались там столько, сколько хотели, а потом, когда хотели, возвращались домой. И снова оказывались на кухнях, где чувствовали себя счастливыми, все было им мило, все было вымыто, расставлено по местам; наступал вечер, слышался пастуший рожок Терез Мен, спускавшейся со стадом коз с гор.

Каждый вечер, возвращаясь в деревню, Терез дудела в медный рожок и точно так же делала по утрам, покидая деревню, дабы люди могли привести животных или забрать.

IV

Столяру Шемену больше не требовалось делать гробы. Такова еще одна великая перемена: больше не надо было сколачивать дрянные доски, как прежде, когда звонил колокол мертвых и люди говорили: «Ты слышал?» И это был чей-то сын или брат, или отец, или просто кузен, тогда шли и стучали в дверь к Шемену:

— Зайди-ка.

Шемен спрашивал:

— Какого он был роста?

— Да разве ты его не знал?.. Ни высокий, ни низкий. Не слишком толстый, да и не тощий…

— Ладно! Я понял.

И иногда продолжал:

— Надо сходить измерить.

Он шел, ему говорили: «Зайдите-ка, месье Шемен…»

Он вытирал ноги. Снимал шляпу. У стульев стояли венки из стекляруса. Ставни закрыты, темно.

Шемен доставал из кармана складной метр и прикладывал к кровати; лежащее тело вводит нас в заблуждение, лежа мы кажемся выше ростом, чем стоя; мы вырастаем, перейдя в жизнь иную, покоясь на смертном одре.

Шемен убирал метр в карман, говорил:

— Я понял. — Говорил тихо, возвращался домой.