Сатанинская трилогия

Как правило, было холодно, небо серело, как правило, стояла зима. Чаще всего февраль, март, доходило до того, что умирало по двое в неделю.

Они держались все начало зимы. Держались весь ноябрь, декабрь, январь, начало еще одного года, прибавив к датам жизни еще одну единицу, а потом больше не получалось, становилось слишком тяжело, тогда говорили: «Ничего не поделаешь!..» — и уступали. Ибо зимы на земле были слишком долгими для слабеющих стариков, так что оказывалось четыре или пять в феврале, три или четыре в марте, и Шемен ходил снимать мерки.

Жил он неподалеку от кладбища, видел, как всех их туда сносили.

Тех, кого он обрядил, сняв с них прежнюю одежду, исподнее, а дальше требовалась только одна-единственная — будучи кем-то вроде закройщика в те времена, он говорил: «Я тут вроде закройщика» — как правило, черная, из грубой могильной ткани; а позади медленно двигались шелковые шляпы, сюртуки, надеваемые на свадьбы, крестины, первые причастия, их достали из шкафов, выколотили, вычистили, шляпы надели на ставшие вдруг меньше головы, сюртуки натянули на располневшие животы; Шемен вынимал изо рта трубку и из уважения отходил вглубь мастерской.

Так было раз, десять раз, тридцать, пятьдесят, двести, триста, четыреста… Происходило это тогда, когда все должны были умирать, теперь же: «С этим покончено, точка, — говорил Шемен, — точка в предложении в последнем абзаце в конце книги. Ну а книга, ее закрыли или будет что-то еще?..»

Не надо больше сколачивать эти дрянные доски, он брал банку с краской, другую, в этой была прекрасная желтая краска, в той — замечательная синяя, а потом — чудесная розовая, сначала он пробовал их кончиком кисти.

Еще он мастерил платяные шкафы, на которых выкладывал из тонких и разноцветных деревянных деталей картины, изображавшие сердце или вазу с цветами, или коров, не хватало лишь даты и подписи.

На двустворчатых дверцах шкафов, — какие в прежней жизни обычно дарили в подарок молодоженам, — красовались гирлянды полевых цветов.

День напролет Шемен вырезал из дерева или работал кистью, остальные шли на покос или сбор винограда и косили, жали, срезали гроздья весь день, а блаженными вечерами, возвращаясь домой, прикладывали руки к губам и в полный голос кричали друг другу с одного склона на другой, и голос летел далеко над ущельями, от одного косогора к другому.

Весь день они жали, собирали виноград, косили, потом, возвращаясь, окликали друг друга, Пьер Шемен говорил себе: «Пора!» Он откладывал фуганок и доставал из кармана пачку табака в обертке из бурой бумаги (это был крепкий табак).

Возвращалась Терез Мен, сложив вязанье в небольшую суму, ведя стадо коз и трубя в медный рожок.

Это были благодатные часы в конце каждого дня, по небу разливались розовые и золотистые оттенки, у каминов витали приятные запахи. Двери отворялись, затворялись, девочки бежали к загону забрать коз. Пьер Шемен курил возле дома трубку.

И все проходившие мимо мужчины и женщины, смотря друг на друга, будто бы говорили взглядами: «У нас есть все, что нам нужно, нам хорошо!» — и не имели никаких других мыслей. Оно было видно даже по мулам: эти животные с изящными копытцами, большим животом и свисающими с седла огромными, подбитыми гвоздями башмаками, прежде не слишком уступчивые, выказывали полную покорность и шли под посверкивающими одежками размеренным шагом; слышалось, как бубенчики позвякивают все ближе, а потом удаляются за оградой сада.

V

Была там и Феми [17] . Что до нее, она ходила все туда и обратно по саду. Еще в прежние времена она любила его больше всего на свете.

Дабы точно знать, что у нее вырастут именно те цветы, что ей хотелось, она сама собирала семена, складывала в пакетики, на которых карандашом записывала названия.

Феми должна была очень стараться, в школу она ходила давно, но упорно доводила все до конца.

Еще в прежние времена она писала карандашом названия на пакетиках, чуть высовывая язык, выводила: «Кетайская астра», «Каллендула», «Гваздика», — после чего запирала в шкаф. И вот она снова принялась за это занятие, снова писала: «Каллендула», «Гваздика».

17

«Феми» или «Ефимия» происходит от древнегреческого и может переводиться как «благопристойная», «благочестивая»

Увы! В прежней жизни сад, который она так любила, был у нее отнят из-за сына.

В прежней жизни, когда все было зыбко, ей пришлось все продать, ведь ничто не могло длиться вечно. И, хотя она была уже старой, пришлось все бросить и искать место, следовало выплачивать долги сына.

Она должна была жить у чужих людей, работать на чужих людей, несмотря на возраст, выполнять тяжкий труд. У чужих людей она и умерла.

Она еще помнила утро, когда уже не смогла подняться с кровати, что ей не принадлежала. Помнила, как напрасно старалась удержаться на ногах в той бедной холодной каморке; керосинка почти не горела, только чадила, голова закружилась.

А потом?.. Потом ничего не было. Только время, шло время, очень много времени, она спрашивала себя: «Сколько же прошло?» — она не знала; но она видела, что ей вернули сад.

Видела, что ей больше нечего опасаться — и ей тоже: ни людей, ни событий, — отныне она защищена от скверной погоды, от града, стужи и всякой печали, от всех смертей.

Серая стена с облупившейся штукатуркой, на которой висели пучки левкоев, вновь была перед ней. Покрашенная зеленой краской лейка снова стояла посреди дорожки.

Все вещи, которыми она пользовалась, также были возвращены: лейка, полольник, железный совок, старая мотыга, сажалка из прочного дерева, бечевка, с помощью которой намечают ряды, ивовая корзинка, тяпка, чтобы выпалывать сорняки, и она восклицала, всплеснув руками: «Бог ты мой! Я вправду заслужила такое?» — сердце ее было смиренным.

«Что же я такого сделала? Что же я сделала, что меня вызволили и я снова увидела свет? Я словно куда-то уехала посреди недели, а воскресным днем вернулась, вернулась прекрасным воскресным днем, навсегда!»

Это было настолько прекрасно, что она сначала, как и Катрин, не поверила. Но к ней подлетела, что-то поведав, пчела; сел на рукав крылатый муравей; по ограде пробежал, словно крыса, дрозд.

Она должна была поверить.

У нее было то же тело, сложенное пополам, поскольку работала все время согнувшись, и она ходила вдоль резеды с сероватыми лепестками.

Календула росла в изобилии, кусты турецкой гвоздики невероятно разрослись, тонкие стебли сердца старой девы [18] с ломкими светлыми плодами доходили до пояса, и среди всего этого — ни единого сорняка, ни одного печального следа букашек, которые портят корни или проедают дыры в листьях, а там, где полз слизень, остается серебряная полоска.

18

Физалис обыкновенный, он же «песья вишня», «китайский фонарик». Рамю употребляет местное название растения.