Сатанинская трилогия

О, нет! Теперь ничего не меняется, ничто более не изменится! Они отыскали здесь все, что любили прежде; все, ими любимое, никуда не пропадет. Они вспомнили, как вырезали ножом на стволе свои инициалы. Принялись искать это дерево, им не пришлось долго ходить.

Прислушиваясь, они вновь различали возню ловкой белки, грызущей скорлупки. Словно шуршал листьями легкий дождик. Затем в воцарившейся тишине они вновь слышали стук собственных сердец.

И понимали, что все перемены заключались в ином.

Он говорил:

— Ты помнишь?

Они понимали, что все перемены заключались в них самих. И говорили друг другу:

— Ах, как же мы мучились!

— Я искал тебя и не мог найти!

— Я ждала тебя, а тебя не было!

Она была небольшого роста, вся кругленькая, все тело усыпано веснушками. Звалась она, стало быть, Августин.

А он, стало быть, звался Августен. И, когда они в прошлой жизни пошли вырезать на дереве свои имена, то вдруг спохватились, что имя у них одно на двоих.

Она говорила:

— На белье, наверное, нужно вышивать по две «А»?

Он говорил:

— Можно обойтись и одной, да и работы меньше…

О, гадкая плоть! Гадкая маленькая фигурка! Он прекрасно знал, что Августин некрасива. Но он любил ее такой, какая она есть, все остальное было неважно.

Люди смеялись над ее рыжей шевелюрой, для него же не было ничего прекраснее, чем рыжие волосы.

Ее гладкая кожа была вся усыпана веснушками, что переходили одна в другую, но, когда он на нее смотрел, сердце выпрыгивало из груди от нежности, и напрасно взгляд, играя, старался сосчитать эти веснушки.

Он держал ее в объятьях:

— Малышка, а что, если мы скормим твои веснушки крольчатам?

— Да ты что, они разжиреют!

И он смеялся, и она смеялась, но потом их разлучили. Так было тогда на земле; он снимал шляпу, она крестилась, они как раз проходили мимо распятия. Она поворачивала направо, он шел налево, так было тогда на земле; они подбадривали друг друга, говоря, что в конце концов их дороги сойдутся.

Увы! Они не знали, какие тяготы им предстоит пережить. Ее отец был против свадьбы, ей больше не дозволяли выходить из дома одной. Он по ночам бродил вокруг ее дома, но напрасно. Он приходил, вставал под деревом, ждал под кроной, и сердце взывало к ней — никто не отвечал. Так было в прошлой их жизни. В конце концов он решил, что все было обманом. Люди будто держали чашу, обходили с нею фонтаны, но у чаши не было дна. Все вам твердило о счастье, и нигде вы его не находили. В той другой жизни, в ненастоящей жизни, и в конце концов Августен почувствовал великую горечь, он сказал себе: «Что ж, тем хуже! Раз я страдаю, пусть и она страдает!» Еще он сказал себе: «Если б она и вправду мной дорожила, то нашла бы способ прийти!» Люди внезапно становятся злыми, обида одерживает верх. И однажды ночью: «Это последний раз!» Уже настала осень, когда над склонами, будто поломанные крылья, простирается печальный туман. Она тоже не сомкнула глаз той ночью, только он не мог этого знать. Она ждала его, он об этом не знал. Света у нее в окошке не было. Как он мог знать, что она, как и он, не спит? Что она зовет его, что и она зовет сквозь толстые стены и тяжелый воздух, в отчаянии, как и он?..

Но вдруг она поднялась. Открыла дверь, спустилась по лестнице, отодвинула большой ржавый засов. Ее влекла какая-то сила, с которой она не могла ничего поделать. Никто ее не слышал. И вот перед ней ночь, влажный ледяной воздух, она в ночной рубашке, без туфель, без чулок стоит в грязи, и, тем не менее, никогда еще не было такой свежести в воздухе, такой прекрасной ночи, такой легкости! Как же она бежала! Возьми меня, уведи меня, делай со мной все что хочешь, нет у меня больше ни отца, ни матери, никого, только ты!.. Но его уже не было. Верно, он отчаялся ждать. Напрасно она искала его во мраке, шаря руками, его не было. Не было его и на следующий день, и через день, и через месяц, и через год, и все следующие долгие, шедшие великой чередой года, пока она старела и думала: «Все кончено!»

Но нет, не кончено. То, что казалось концом, было только началом.

Они вместе вернулись в деревню, вместе прошли под распятием.

Люди видели, как они идут по дороге, она говорила им:

— Я привела возлюбленного! Он вернулся! Он будет жить с нами!

Теперь люди живут там, где им хочется, там, где им нравится.

Вечерело, люди повсюду садились на лавочки перед домами.

По вечерам они садятся все вместе, и это прекрасно! О, старый деревенский обычай собираться после рабочего дня, когда свежий воздух зовет побыть еще немного на улице, не уходить сразу в дом. С коровами уже управились, детей уложили в кровати, взрослые только что поужинали. О, старый сладостный деревенский обычай, который люди сохранили, и, как прежде, одни сидели, другие стояли. Кто-то доставал жевательный табак, кто-то курил трубку. Птицы, порхая с места на место, шумели возле карнизов.

Мелькали, будто на ниточках, летучие мыши. Здесь же был золотоискатель Морис, продолжавший свою историю, и Августин с Августеном остановились его послушать, а он рассказывал:

— Все же мы были братьями, мы всегда дружили, и лишь золото нас разделило… Помните, кто следил за мной, когда я работал на склоне? Я сделал вид, что ни о чем не подозреваю. Вечером я спустился, как обычно, на сеновал. В углу стояла корзинка. Взяв из нее буханку, я увидел внизу листок бумаги, на котором было что-то написано. Меня удивило не то, что откуда-то взялась там корзинка, а лежавшая в ней записка. Мы никогда ничего не писали, если только дело не касалось расчетов. В записке Жан сообщал мне, что должен пойти в деревню и вернется не раньше следующего дня. Я долго не мог заснуть, думая о записке и пытаясь связать сказанное в ней с тем, что случилось днем. Ночь стояла безлунная, но высыпало невероятное количество звезд, как часто случается в конце лета, когда кажется, Господь Бог перестает их считать, желая вдосталь одарить нас ими прежде, чем они исчезнут совсем. Свет их проникал во все щели, словно пыль, когда подметаешь. В конце концов я, должно быть, задремал. И вдруг мне чудится, что кто-то толкает дверь. Вначале, едва приоткрыв глаза, я подумал, что это сон. Но дверь сама по себе тихонечко отворялась, вот она отворилась еще больше, я продолжал лежать, не двигаясь. Кто-то бесшумно вошел. Подошел к моей одежде, взял ее, вышел, вернулся; подошел к корзине, к башмакам, повертел их; обшарил углы, поискал рукой за прибитой к стене дощечкой; после поглядел в мою сторону, но явно мешкал. Постоял в нерешительности, пожал плечами и вышел. Так же тихо, как и вошел, потому что был босиком. Я видел, как опять отворилась дверь, звездный свет мелькнул на полу. И в тот же самый момент я поднялся. Распахнул дверь и крикнул в ночи:

— Жан!

Он не остановился. Шел так, будто не слышит. Я закричал еще громче:

— Послушай, Жан! Я ведь не спал!

На этот раз он обернулся. В той прежней жизни все портило себялюбие.

— Ежели не спал, то, стало быть, притворялся!

Я не мог удержаться:

— Жан, тебе не стыдно?!

Я подошел еще ближе, меж нами было всего несколько шагов. Два брата стояли под луной. Он выставил вперед голову, словно нападающий бык.

— Ну-ка повтори!

— И повторю, потому что это правда…

Он ударил меня наотмашь, я едва не свалился на спину. Я набросился на него. Он упал. Я упал на него, двумя руками схватил за горло. Под луной были два брата. Я видел, что он раскрыл рот, воздух больше не попадал внутрь. Он двигал ртом, будто жевал, представьте, так привязанная к колу коза тянется к траве. Мне стало страшно… И в последний момент, к счастью для меня, я отскочил и что было сил бросился прочь, но с тех пор мы с братом не разговаривали. Потом он умер. И где он теперь? Скажите же, что мы были в то время за люди?..

Уже совсем стемнело. Пьер Шемен убрал трубку в карман. Адель Жену уложила малыша. Летучие мыши тоже устроились на ночлег, они устают быстро.

Те, что еще оставались, пожелали друг другу спокойной ночи.

Слышалось, как одна за другой закрываются двери. Больше не надо было поворачивать ключ в замке.

Помнят ли люди? В деревнях прежде бывало, повсюду темень, но освещены два-три окна, самих домов уж не видно, а окна вызывают мысли об упавших звездах.

Тогда говорили: «Кто-то болеет». Смотрели на зажженный свет, говорили: «Наверное, кто-то при смерти». Говорили: «Что-то стряслось». Говорили: «Корова телится». А иногда, когда по ночам гремела гроза, все окна зажигались, словно от молний, и люди одевались, были в опасности, и жизнь каждого из нас могла быть отнята в любой час, как и все, чем мы обладали.

Ночной сторож совершал обход с фонарем, и это был еще один огонек, он двигался.

Вдоль канав проходил ответственный за подачу воды, передвигая дощечки, служившие чем-то наподобие шлюзов, — еще один перемещающийся огонек.

В спокойные ночи следовало быть настороже.

В самые красивые, звездные ночи. В ночи под звездами и тогда, когда звезд не было вовсе. Все время, в любое время года, случиться могло всякое.

Люди жили в постоянном беспокойстве, без конца ворочались, лежа в постели, недомогали, им снились дурные сны. И все боялись будущего и сожалели о прошлом…