Счастье по наследству

— Ты ещё пожалеешь об этом, сука, — проходя мимо меня, Николь шипит так тихо, что мать вряд ли слышит.

Это последние слова, что сестра говорит мне при жизни.

Честно? Я давно научились жить с этим.

Больше всего мне страшно, что об этом узнает Сеймур. Панкреатит — опасная штука, но даже опасные штуки могут отвести большую беду. В моём понимании, большая беда — это ухудшающееся здоровье человека, разменявшего восьмой десяток. Новость о том, что Николь собирается отобрать у меня Лекса, его точно не поправит. Сердце у Сеймура крепкое, но это крепкое сердце старика. Если сестре удастся её план, кто знает, как это на нём отразится. Ни матери, ни Николь до Сеймура дела нет. Как и до меня.

Мать звонит каждый день. Начинает издалека, но всегда разговор сводится к одному: я взвалила на себя непомерный груз забот. К среде увещевательные звонки становятся больше похожими на угрозы. Моя собственная мать грозит мне службой опеки и полицией, и я с тяжёлым сердцем отправляю её номер в чёрный список на телефоне. Она обрывает стационарный. Я выключаю и его. Тогда же плачу слесарю, чтобы он сменил замки в доме, и самолично отвожу и забираю Лекса из сада. Это сложно. Все свободные деньги уходят на такси — только так я везде успеваю.

Деда я навещаю всего раз. Опухшее от слёз лицо и красные глаза пытаюсь скрыть косметикой. Получается не очень. Сеймур замечает моё подавленное состояние и устраивает допрос с пристрастием. Я списываю всё на недосып, сложную курсовую и небольшую сезонную аллергию — хотя, какая аллергия в ноябре! Ожидаемо получаю нагоняй, за то, что не берегу себя и вместо того, чтобы отдохнуть, шарахаюсь по госпиталям, где его держат совершенно зря, им бы только попользовать его страховку.

Если отбросить последнее замечание, слова деда схожи с тем, что говорит мне по телефону мать, но насколько разный у них эмоциональный окрас! Здесь искренняя забота обо мне, там — искренняя обо мне не забота. Слёзы снова подступают к глазам. Сеймур расстраивается и чуть ли не выгоняет меня домой отсыпаться.

Но это Сеймур. Есть ещё соседи, воспитатели Лекса, преподаватели в университете и мои сокурсники. Ребята из бара, продавец в бакалейной лавке — хороший приятель деда, миссис Андерсен — местная сплетница, чей внук ходит с Лексом в одну группу. Перед всеми я отчаянно держу лицо, но с каждым днём делать это становится труднее. Актриса из меня никудышная. Я в панике, и это становится заметным.

И всё же хочется верить, что крупица актёрского таланта Николь передалась и мне, и ни мать, ни сестра не раскусили мой блеф. Достаточно было погуглить имя Виктора Броуди, чтобы понять всю беспочвенность моих надежд. Я ничего не смогу сделать против такого человека, если только действительно поднять скандал на весь мир. Но я прекрасно отдаю себе отчёт, что в первую очередь пострадаем не мы с Николь и не мистер Броуди. Это будет Лекс. И с этим надо считаться.

Виктор Броуди. Пятьдесят семь лет. Инвестиционный магнат, банкир из первой двадцатки Форбс, заметная личность в мире бизнеса. Неужели моя сестра стала его ахиллесовой пятой? Судя по редким кадрам хроники трёхлетней давности, у Николь действительно был с ним роман. Как доказательство — несколько тёмных снимков, где их застают выходящими из ресторана. Виктор идёт впереди, закрывая собой спутницу. Николь я узнаю только по светлым волосам и татуировке на щиколотке — маленькому скрипичному ключу. А вот фото на яхте, где тот же мужчина, только теперь в плавательных шортах, собственническим жестом засовывает руку в бикини хохочущей сестры. Красивая фигура, характерная внешность. Хоть здесь Николь не соврала — Виктор Броуди и правда был отцом Лекса. Те же тёмные глаза, тот же высокий лоб и ровный нос. В свою биологическую мать мой сын пошёл только цветом волос.

Их расставание прошло тихо. Не было скандала в прессе. Николь просто исчезла с общих фото. Появились другие, но все, как под копирку, похожи на мою сестру: светловолосые, худые модели с большими глазами и длинными ногами. Неужели мистер Броуди настолько сильно запал на Николь, что пытался заменить её этими ходячими вешалками? Если бы в тот момент я не ненавидела старшую сестру всем сердцем, то вполне могла бы за неё порадоваться.

Я нахожу адрес его компании в Сан-Франциско — и почтовый, и электронный. Я даже звоню по телефону, указанному на сайте, и прошу соединить меня с мистером Броуди. Непонятно, на что я рассчитываю, и, пожалуй, хорошо, что офисный администратор останавливает меня, устроив допрос с пристрастием. Это жест отчаяния — в те дни я много их делала, к сожалению, — но как такового общего плана действия у меня нет. Муха в стеклянной банке — вот кого я себе напоминаю в те страшные дни. Много суеты, много беготни. Много метаний от стены к стене и непоследовательных действий. Факт остаётся фактом — я всё ещё в банке. Фрагментарный — вот каким словом характеризую я тот период в своей жизни. Воспоминания о нём так же обрывочны.

Лекс чувствует мою нервозность и из-за непонимания её природы начинает вести себя, как маленький Гитлер. Он вредничает на завтраке, не желает надевать резиновые сапожки, которые до этого обожал, с боем идёт в детский сад, в конце концов там дерётся. Капризы сына становятся для меня последней каплей, и в пятницу вечером я звоню Фло.

Она появляется через сорок минут. Рассказ о событиях, перевернувших мою жизнь, занимает всего три. Эпитеты, которыми после этого награждает Флоренс мою мать и сестру, не прошли бы цензуру даже на Порнхабе.

Достаётся и мне за то, что не позвонила раньше.

— Я же обещала во всём тебе помогать, помнишь? — шипит на меня подруга.

— Помню, — отвечаю я и начинаю реветь.

Фло отправляет меня в ванную, а сама караулит Лекса. Он спит очень чутко, и мои стенания за тонкой перегородкой вполне могут его разбудить.

Позже, уже на кухне Флоренс вливает в меня несколько шотов виски и, не принимая никаких возражений, укладывает спать.

Нам снова шестнадцать и мы снова ночуем в моей комнате. Фло привычно раскатывает на полу матрас, стягивает с дивана плед и хватает мою любимую подушку.

— Помолимся святой Скарлетт, — говорит она, и я снова начинаю хлюпать носом, повторяя за Фло нашу детскую молитву.

— О, святая Скарлетт! Да святится имя твоё. Да приидет царствие твоё. Да прибудет воля твоя. Да будет так же тонка талия наша, как и у тебя. Дай нам красоту твою и мудрость. И пусть у каждой из нас будет свой Ретт. И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. И подумай за нас завтра, как думала за себя, ибо с тобой есть царствие небесное.

Я продолжаю молиться о том, чтобы решение обязательно нашлось, но теперь уже не Скарлетт О’Харе, а кому-то более сведущему.

А на утро к нам в дом приходит полиция.

Это Фло идёт дверь открывать, не я, и её почему-то долго нет.

Я в это время нарезаю ветчину для тостов и слежу за тем, как Лекс чистит зубы. Он всегда делает это под моим присмотром, и иногда это происходит на кухне — так быстрее можно приступить к завтраку. Мой желудок урчит, будто в нём не было ничего целую неделю. А может, и не было — теперь уже и не вспомню: при стрессе у меня обычно пропадает аппетит. Лекс хихикает, и я закидываю в рот ломоть ветчины.

Это утро, непривычно солнечное для ноября, почему-то вселяет в меня надежду. Не имею представления как, но в том, что для нас с этим чудесным белокурым мальчишкой в пижаме в мячиках оно не последнее, я больше не сомневаюсь.

Я откладываю нож, вытираю руки и встаю за Лексом, Слежу, чтобы он хорошо прополоскал рот, затем поворачиваю его к себе, делаю ревизию маленьких беленьких зубиков, после чего беру сына на руки и крепко прижимаю к себе.

— Никому тебя не отдам, — шепчу я в белокурую, пахнущую сладостью макушку.