Счастье взаимной любви

— Не хватятся! — засмеялся Виктор. — Мы их, гадов, к ногтю прижали, они у нас пикнуть не смеют!

— Почему?

— Потому, что вместо педагогов — он! — Виктор ткнул вилкой в Олега. — Педагоги переругались с колхозным начальством, а Олег с ними нашел общий язык, хоть ни одного слова по-латышски не знает!

После тоста за именинника выпили за его родителей, за женщин вообще и за красивых в частности.

Этот странный праздник в коптильне Аня вспоминала долгие годы как один из лучших в своей жизни. Почти свадьба в тесном кругу друзей, состоявшем из малознакомых людей, сразу оказавшихся близкими друг другу.

Около полуночи Виктор принес гитару, втроем, без Олега, который сказал, что голоса у него нет, а со слухом дела обстоят еще хуже, попели немного.

Тактичный Веник глянул на часы и подмигнул Виктору, а тот сунул в руки Олега гитару и сказал:

— Ладно, козел безголосый. Спой хотя бы свою персональную песню.

Олег взял гитару, неумело подобрал примитивный аккорд и улыбнулся сумрачно:

— Это из одной старой кинокартины… Я почему-то люблю эту песню, хотя она не совсем в моем духе.

Он взял стакан, прихлебнул коньяку и хрипловато запел:

Тяжелым басом рванул фугас,

Взметая фонтан огня.

А Боб Кеннеди пустился в пляс —

Какое мне дело до всех до вас,

А вам — до меня?!

Трещит земля, как пустой орех,

Как щепка, трещит броня

А Боба вновь разбирает смех —

Какое мне дело до вас до всех?!

А вам — до меня?!

Но пуля-дура вошла меж глаз

Ему на закате дня.

Успел сказать он последний раз —

Какое мне дело до всех до вас?!

А вам — до меня?!

Простите солдату последний грех

И, памяти не храня,

Не ставьте в поле печальных вех —

Какое мне дело до вас до всех!

А вам — до меня!

Пел он без аффектации и надрыва, глухо, хрипло и тяжело, но, что называется, от души, и мрачноватый смысл песни немного приглушил веселое настроение.

Перед уходом Виктор с прежней ловкостью прибрал стол и ушел вместе с Веником, посоветовав оставшимся перед сном проветрить коптильню от табачного дыма. Веник пообещал через минуту принести пару одеял, что и сделал с неимоверной скоростью, не забыв прихватить два комплекта и две подушки.

Двери оставили открытыми, ночь наступила темная, ясная и прохладная, но в коптильне уютно светилась керосиновая лампа и было тепло.

— У тебя хорошие друзья, — сказала Аня.

Он помолчал и ответил:

— У меня нет друзей.

— Совсем?

— Совсем.

— И в Ленинграде?

— Они продали меня. Все продают.

— А дома, в Магнитогорске?

— Я никогда не жил в Магнитогорске.

Аня поняла, что беседа ему неприятна, что касаться этой темы он не хочет, и решила, что пока пусть остается при своих тайнах. Хватало и того, что он, судя по всему, не врал ей, как врал здесь всем и во всем.

Он отодвинул стол и скамейки, постелил одеяла на пол и положил в изголовье подушки.

— Не замерзнешь?

— Зависит от тебя, — засмеялась Аня.

— Не замерзнешь.

— Не туши лампу, — попросила она.

— Как хочешь.

— Не будем пока раздеваться. — Она легла на пол и натянула на себя второе одеяло.

— Хорошо.

Он опустился рядом с ней. Аня сразу прижалась к Олегу грудью и бедрами, вбирая в себя ровное тепло его тела.

— Ты очень тепленький.

— Хотя бы так.

— Почему «хотя бы»?

Он помолчал, обнял ее за плечи и сказал без выражения:

— Ты должна знать. Я не Виктор. Женщины — не самое главное в моей жизни.

— Это не так уж плохо. Не люблю бабников.

— Но любишь секс?

— Да… С тем, кто…

Она не смогла подобрать слов. Сказать, что любит с тем, кого просто любит, было бы неправильным, да и не ко времени. Сказать, что любит эту работу с мастерами своего дела, — тоже неточно, поскольку лишь одного технического мастерства для достижения восторга далеко не всегда хватает.

— Люблю, когда по настроению. И — желанию.

— Да… Так и должно быть.

— А что для тебя главное?

Он не ответил.

— Ты стесняешься сказать?

— Нет. Ты не поймешь.

— Зато буду знать.

— Что самое главное?

— Да.

— Свобода. Деньги. Одно невозможно без другого.

— Ну что тут сложного для понимания?

— Много сложного, если подумать. Наш Веник полагает, что на атомной электростанции у него будут деньги. Чушь это. Платят там мало, если говорить серьезно. И облысеть да евнухом стать вероятность сохраняется. А свободой при этом и не пахнет. Но ты этого не поймешь. Потому что, несмотря ни на что, по-настоящему свободна. И даже не подозреваешь об этом.

— А ты?

— Нет.

И на эту тему, поняла Аня, говорить не следовало, потому что все тело его напряглось, он буквально выдавливал из себя слова, будто его пытали на допросе.

— У тебя среди однокурсниц девушки нет? — спросила она. — Не бойся, я не буду ревновать. Я же понимаю.

— Мне на них смотреть противно.

— Почему?

— Я не перевариваю женщин в сапогах и ватниках.

— Но ведь приходится, они не виноваты.

— Ага. Но вечером можно бы и переодеться. А они так и спят. Разве что сапоги скинут.

— Хочешь, я разденусь?

— Замерзнешь. Да я и не хочу сегодня.

— Меня?

— Никого. От этого дня рождения пусто в душе. Не обижайся, не в тебе дело.

Аня почувствовала, что сейчас заплачет. Куда бы она ни толкалась, пытаясь разбудить в нем нежность, везде натыкалась на стену, везде было табу, рожденное его прежней жизнью, которой она не знала и не могла себе даже представить. А проламывать эту стену тоже опасно, можно потерять даже эти крохи откровенности.

Разогнать его и добиться пылкой физической близости было несложно, это она чувствовала, но будет ли от этого большая радость? Окажись в такой ситуации Сарма, она бы не растерялась и долго голову не ломала. Аня словно услышала голос многоопытной подруги: «Прижмись лобком, а грудью — по лицу, губам, затем по этому месту. Возьми в рот, не торопись, чуть прибор привстанет — пощекочи его головку ресницами, глазками над ним поморгай, потом волосами укутай, между грудей зажми, руками — поменьше, больше — сиськами. Встанет и разъярится даже вчерашний мертвец».