Счастливый брак

— Кажется, тут все сосиски, которые я съела за всю свою жизнь.

Потом Энрике рассказал, как болезненно Дороти отнеслась к тому, что Маргарет не хочет быть похороненной на семейном участке.

— Молодец, Пух, ты отлично справился, — сделала вывод Маргарет.

— Почему ты так решила?

— Потому что она мне ни слова об этом не сказала.

Но Дороти продержалась недолго. Как только они вернулись в спальню, вытряхнув все остатки кошерной еды и вновь установив на место мешок и трубку, Дороти вернулась к вопросу о похоронах. Коэны вновь уселись вокруг супружеского ложа. Одна только Дороти стояла, опираясь на спинку стула своего первенца, бывшего ковбоя и индейца Роба.

— Ты представляешь, Маг? — начала она. — Я так расстроилась, что ты не хочешь лежать на семейном участке рядом со всеми нами, и я рассказала об этом Робу, и знаешь что? — Она радостно рассмеялась. — Он купил участок в Нью-Хейвене!

Роб подмигнул Энрике, будто они состояли в заговоре.

— Кто хочет, чтобы его хоронили в Нью-Джерси? Каждый хочет лежать рядом с тем местом, где он жил. Кроме моих родителей. Только они хотят быть похороненными в штате, который не любят и где никогда не жили.

Леонард с чувством произнес:

— Не умничай.

Дороти возразила:

— Папа Сэм купил этот участок, потому что он был большим и очень дешевым. Ты же знаешь, он любил выгодные покупки. И я подумала, как хорошо, что мы все будем вместе. И так удобно. Можно навестить всех сразу. — Дороти рассмеялась сама над собой. — Но это все не важно. Важно то, что мы любим друг друга.

— Эй, ма, хочешь лежать рядом со мной? — с хитрой улыбкой спросила Маргарет. — Это можно устроить. В Грин-Вуде есть еще один свободный участок. — Она с показной щедростью махнула рукой. — Мы всегда будем вместе.

Дороти наконец подошла к кровати — до этого в течение всего дня она, казалось, избегала близкого контакта. Сев рядом с дочерью, она взяла в ладони ее лицо.

— Не думаю, что ты захочешь вечно быть моей соседкой. — Крепко и быстро, со свойственной ей торопливостью, поцеловав Маргарет, она обернулась к невесткам, чтобы объяснить: — Когда Маргарет была подростком, она запретила мне разговаривать с ней до завтрака.

— А также во время и после завтрака, — добавила Маргарет, вызвав всеобщий взрыв смеха. — Я не выношу, когда со мной заговаривают до полудня, правда, Энрике?

— Пра-авда, — протянул он дрожащим голосом. Ее родственники понимающе посмеялись над его нарочито испуганным тоном. Но он всего лишь ей подыгрывал. Энрике знал, как вовлечь жену в разговор, как только она допьет первую чашку кофе. Часто она предпочитала помолчать или побыть в одиночестве. За двадцать девять лет, прожитых вместе, он не раз понимал: подчас одно его присутствие, или шум и возня сыновей, или взлеты и падения его карьеры, или мелодрамы его родителей заставляли ее мечтать о побеге. Но даже когда она чувствовала себя уставшей от семейной жизни, в моменты отчаяния и разочарования в том, кого она выбрала, даже тогда он знал, как заставить ее говорить. Он всегда знал.

Глава 13

Великий соблазнитель

Энрике рассказал Маргарет о себе абсолютно все. Ему случалось натыкаться на метафору «он излил ей свое сердце» в романах Стендаля и Диккенса, Бальзака и Лермонтова и — очевидно, использованную в ироническом смысле — у Филипа Рота. Однако то, что выплеснулось из него, скорее всего, было не сердцем. Он опустошил свою душу, всего себя, — словом, то, что позволяло ему чувствовать себя особенным. Он раскрыл все чувства, все секреты — или думал, что все; вспомнил все смешные истории своей жизни.

В ту долгую ночь, 30 декабря 1975 года, когда каждый час приближал раннее утро нового дня, плотная темнота за окнами позади изящной головы Маргарет, подчеркнутая янтарными ореолами нью-йоркских уличных фонарей, оставалась неизменной. Но внутрь темнота не проникала: Маргарет, как и Энрике, обзавелась новым галогенным торшером. Она не приглушила свет, чтобы создать романтическую обстановку. Не было ни свечей, ни вина. Их окружал яркое всепроникающее сияние, свет отражался от стен и ее голубых глаз. Опустошив по кофейнику и выкурив по полпачки сигарет, они, как студенты в ночь перед экзаменом, делились историями своей жизни. Тело Энрике одеревенело от напряжения: он все время был наготове, как хищник, и начеку, как жертва. Он волновался так сильно не потому, что боялся показать свои чувства этой внимающей ему молодой женщине с бездонными, изумленными глазами; нет, его трясло, потому что, рассказав все свои истории, он собирался заняться с ней любовью. Нет, не просто заняться любовью. Он хотел сексуально удовлетворить это создание, которое с каждым мгновением казалось ему все более красивым и умным и, наверное, было все-таки человеческим существом, женщиной, но такого высокого порядка, что, как ему казалось, для описания столь потрясающей мутации требовалась какая-то другая классификация.

У Энрике было не так уж много времени, чтобы обдумать то, что он узнал о Маргарет. Единственная возможность для этого представилась, когда он, извинившись, около четырех часов утра вышел в туалет. Помещение было крошечным даже по нью-йоркским меркам. Между душевой кабиной, умывальником и унитазом оставалось не более двух футов свободного пространства. Это была конура размером с чулан. На единственной свободной стене — три остальные занимали, соответственно, душ, зеркало и дверь — висела абстракционистская картина: четыре крупных густых мазка черной краски на небольшом белом холсте. Мазки по форме напоминали то ли арки, то ли горбы и располагались так, что их можно было принять за клубящиеся тучи или за квартет сердитых кошек. Он разглядывал картину, пока его мочевой пузырь до смешного долго и шумно опорожнялся, словно там накопилась моча по меньшей мере десяти человек. Энрике не понял картины, как никогда не понимал абстрактной живописи — он вечно пытался расшифровать изображение, хотя знал, что это неправильно: такие вещи полагалось «чувствовать». Оставалось надеяться, что это не произведение Маргарет, хотя Энрике опасался, что именно ее. Без рамки, с двумя участками вообще не закрашенного полотна, работа выглядела очень по-дилетантски. Энрике удивило, что Маргарет вообще ее повесила.

Его бывшая подружка, Сильвия, тоже считалась художницей. У Энрике на этот счет были сомнения. Ему казалось, что у нее нет не только представления о том, чего она хочет достичь, но и желания это представление обрести. Она пошла работать секретаршей, чтобы через полгода ее уволили и она получила пособие по безработице, которое во время экономического спада семидесятых выплачивали в течение года. Получив свободу для занятий искусством, она почти ничего не сделала. За те три с половиной года, что они прожили вместе, Энрике успел написать полтора романа, тогда как Сильвия начала с десяток картин, большую часть которых так и не закончила. По мнению Энрике, она была ленива. К тому же, судя по нескольким сделанным Сильвией наброскам человеческих фигур, ее тяга к абстракционизму объяснялась скорее неумением соблюдать пропорции, а не стремлением раздвинуть границы изобразительного искусства. По какой же иронии судьбы его опять влечет к представительнице так называемого абстрактного экспрессионизма? Вряд ли Маргарет серьезно относится к живописи, утешал он себя, иначе он бы уже об этом услышал.

Тогда, в ночь их третьей встречи и первого свидания, Энрике имел очень слабое представление о профессиональных амбициях Маргарет. По рассказам Бернарда у него сложилось впечатление, что Маргарет работает внештатно для каких-то журналов, и он ошибочно решил, что, как и Бернард, она редактирует тексты и занимается сбором фактов; во время первой долгой ночной беседы у себя дома он узнал, что она была художником-оформителем. Когда он спросил: «Так ты художница?», Маргарет возразила, сказав: «Я делаю макеты и выбираю иллюстрации. Не могу считать это искусством. Правда, многие считают. Называют это художественным оформлением», — объяснила она, подмигнув, словно проболталась о чем-то неприличном.

Позже, когда они ели гренки, она говорила о курсах фотографии. Во время Обеда для Сироток Энрике заметил над диваном две черно-белые фотографии в рамках, но не смог их как следует рассмотреть. За ужином в «Баффало Родхаус» Маргарет сказала, что занимается в театральной студии. Но когда он спросил, хочет ли она быть актрисой, Маргарет отмахнулась, пояснив, что просто валяет дурака: для этой профессии у нее нет ни храбрости, ни таланта. Она также упомянула, что они с Лили учатся танцевать чечетку, а еще она собирается записаться на курсы литографии. На обратном пути к ее дому, когда Маргарет сказала, что мать не хотела, чтобы ее младший брат Ларри занимался искусством, и Энрике спросил, не возражала ли мать против того, чтобы дочь тоже стала художником, она снова его поправила, ответив, что она не художник. Застегивая молнию на джинсах, Энрике еще раз успокоил себя тем, что посредственная картинка в ванной — не более чем плод дилетантских исканий Маргарет.