Счастливый день везучего человека
Шрифт:
Лешка взял крысу за когтистую заднюю лапу. Страх пересилил отвращение.
Они молчали. Лешка держал за лапу крысу. Пятак курил и поигрывал складешком — такие в любом хозмаге продаются за полтора рубля.
— Бери за голову.
— Нет, — прошептал Лешка.
— Нет? Сука, ты сейчас ее жрать будешь, трефняк! По кусочку смечешь.
Лешка не шевелился.
— Бери за голову. Считаю до четырех.
Лешка опустил голову: почему же до четырех? — мелькнула мысль. Тяжести крысы он не чувствовал, она стала как бы невесомой. Весомым, давящим был только страх. Он вдруг вспомнил папку
— Раз… — сейчас Пятак его убьет. — Два… — Неужели он не увидит больше папки с мамкой? — Три. Бери, сука! Четыре! — крикнул Пятак, и Лешка почувствовал боль — резкий тычок в руку, выше локтя.
— Нет! — крикнул Лешка. — Нет! — На белой рубашке расплылось красное пятно. С болью прошел страх, испарился, исчез. Появилась злость, только злость.
— Нет! Гад! Сволочь! — страха не было совсем. Он плюнул на Пятака, прямо на этот острый, двигающийся туда-сюда кадык. Нагнувшись, он схватил кусок арматуры — заостренный стальной прут — левой рукой, и замахнулся на Пятака. Правой рукой мертвой хваткой стиснул крысиную лапу. Он про нее просто забыл.
Пятак попятился. Нож он держал, как рапиру, в вытянутой руке. Лешка наступал, Пятак пятился.
— Ты! Шиза! Псих! Не подходи!
Лешка запустил в него крысой. Она перевернулась в воздухе, угодила Пятаку в живот. Он охнул и отступил еще дальше.
— Псих. Ненормальный. Тебе место в доме «хи-хи». — Он повернулся и быстро пошел. А Лешка стоял с прутом в руке, в глазах все плыло. В горле саднило. Только теперь он увидел, что весь правый рукав у него промок от крови.
Пятак скрылся за углом барака. Где-то в небе громыхнуло. Гром! Одна из последних гроз.
А там начнется зима. Длинный учебный год… Упали первые крупные капли. Надо было бежать, спасаться от ливня.
Лешка бросил арматуру, зажал рукой ранку. Как ни странно, она совсем не болела.
Он побежал. До начала ливня можно было еще успеть.
Через несколько минут лил дождь. Куча мусора совершенно раскисла, крыса на ней не возлежала как принцесса, а валялась в стороне. Она уже не улыбалась: крысиная морда была в грязи и ее совсем не было видно…
Осенняя соната в городе N
В городе N сворачивалась осень. Уральская зима брала ее за глотку. Солнце светило еще где-то вверху, но вхолостую, не грея. Сухие листья лежали под голыми тополями, скрюченные первыми заморозками. А кленовые — желто-зеленые и красные — как на канадском флаге, растопырили свои пальцы и не сдавались морозу.
Они (Он и Она) шли по привокзальному скверу от прошумевшей электрички, и листья хрустели у них под ногами, как снег. Было пустынно и тихо, очень тихо, и Он подумал: «Какой прекрасный день. Много ли в жизни еще таких вот тихих осенних деньков?» А вслух сказал:
— Вот и отработали горячий стаж…
— Почему же горячий? — Она поежилась в своем кожаном пальто.
— Горячий. Горячий лучше, чем холодный. А может быть, шахтерский: ближе к теме. — Он кивнул на скульптуру, расположившуюся на самой престижной
части привокзального сквера. Мускулистый, голый по пояс шахтер (но в каске) каменной хваткой вцепился в отбойный молоток. Тяжелым взглядом он смотрел вперед, в будущее…Они спустились по ступенькам на тротуаре. Улица была широкой и малолюдной.
Одна ее сторона как в зеркало смотрелась в другую: желтые обшарпанные двухэтажные домики, голые тополя.
— Да, — проговорила Она, — десять лет. Я за этот, как ты говоришь, горячий стаж, стала другой.
— В каком смысле?
— Не знаю, просто другой. Ненастоящей. Фальшивой.
— Давай не будем, а? Все-таки десять лет — это дата. Праздник наш с тобой.
— Праздник, который всегда с тобой… Фиеста. Коррида. Фандангильо. Давай не будем. Извини. Это нервишки… Просто… Просто я уже десять лет боюсь. Боюсь и снова боюсь. Не знаю чего, но боюсь. Ладно, не будем. Мне надо лечиться электричеством.
— Это как так? Электрошоком, как в «Кукушке»?
— Не знаю. Ничего я не знаю. Наверное, лучше электрическим стулом. Хлоп… и нет старушки. Помнишь рассказ кого-то из американцев? Там приехала парочка типа нас с тобой в заштатный городок, вроде этого. А там — отель. Портье. Ключи от номера. Виски-сода. Автомобиль напрокат. Апельсиновый сок по утрам…
— А у нас ни машины, ни портье, ни ключей, ни апельсинового сока. Ясно. «Ты не в Чикаго, моя дорогая».
— Да уж. Зато у нас праздник. Горячий стаж…
— Ну ладно. Сменим кассету. Вот уже и клуб…
— Та-ак. Что у нас сегодня? Дискотека. Это хорошо. Фильм «Осенняя соната». Неплохо. Такой фильм и можно посмотреть только в такой вот провинции. Все, вместо дискотеки, пойдут стройными рядами приобщаться к музе Бергмана.
На доске объявлений перед клубом скромный белый листочек с названием фильма и указанием сеансов можно было рассмотреть лишь при достаточно пристальном внимании. Правда, художник даже сделал попытку выразить осенний мотив графически, изобразив кленовый лист, — тоже совсем как на канадском флаге! — но это помогало мало: пришпиленная кнопками бумажка состязаться с броским извещением о дискотеке, увы, не могла.
— Слушай, — сказала она. — Давай уедем. Я что-то чувствую себя не в своей тарелке в этой дыре.
— Очень мило. — Он достал сигарету, закурил. Повторил: — Очень мило. — Не то обида, не то удивление прозвучали в этих словах. — Ехать целый час, трястись в электричке, приехать, полюбоваться местной достопримечательностью — «статуей под ветра свист» и повернуть обратно. Чем тебе не понравился городок? Ведь, в конце концов, он тоже действующее лицо нашего юбилея. А главное, никто не стукнет, не брякнет…
— Конечно, никто тебя со мной здесь не увидит, не засветит. Не донесет твоей жене. С этого бы и начинал. А то — ностальгия, мы здесь познакомились, этот город — действующее лицо… Элитарный кинематограф, Бергман… А вообще ты — неплохой конспиратор. Десять лет ты удачно меня прячешь от своей жены. Она, правда, ничего обо мне не знает?
— Ладно, это мои проблемы.
— Не злись. Ну извини, я прекращаю. Извини.
— Слава богу. Тебе, наверное, просто сон приснился. Это бывает. А может, сегодня магнитная буря?