Счастливый день везучего человека

Вышел Монис с ухмылочкой своей коронной, а здоров детинушка, рост вполне баскетбольный. Вместо школьного костюма — рубаха в крупную клетку, джинсы неустановленного цвета. Руки в брюки и «пилевал» он на всех.

— Ну что ты выучил, Витя? Рассказывай.

— «Тучка»! — Витя радостно этак сообщил. — Мое любимое. — И повторил для верности, чтобы сомнения не было. — Мое любимое стихотворение «Тучка».

«Тучку» Монис слышал, конечно, единственный раз в жизни — десять минут назад в исполнении Афонина-Мохана.

— «Тучка»? Ну что же, очень хорошее стихотворение, — мягко стелет Жанна, спрятала когти.

— Ночевала тучка… хи… голубая… Нет, золотая, на груди… этого… утеса.

— Великана, — по классу прошелестело. Жанна слышит, конечно, но молчит. Звереет тихонечко про себя, закипает в ней…

— Великана… да, великана.

— Утром, утром… — по классу.

— Утром… в путь… она… пустилась…

Добил «Тучку». Выехал на подсказках, как говорят педагоги.

— Все? — Жанна спрашивает. — Ага, все. Ну, Витя, ты сегодня молодец. Получаешь твердую тройку.

И Монс с победой обратно по проходу — весь из себя, белый человек. Вот так надо с ними, с учителями. Построже. Тогда будут уважать.

А Жанна разозлилась. Ох бы уж она этого Витю!

И следующего на прицел:

— Голубев! К доске! — неожиданно скаканула она снова вверх по списку.

У Голубя моторчик — прыг, прыг. Подскочил куда-то к горлу. И кровь забулькала горячая, красная. Спросила!

— Ну чем ты нас обрадуешь, Голубев?

— Эй, Гуля! Выдай им про царицу с Тамарой! — веселый Монс со своего места «крякнул».

Голубев проглотил слюну. Посмотрел в окно, там падали снежинки. Медленно спускались, как на парашютах. Сердце колотилось.

— «Спор», — сказал он.

— Что? Спорт? — Жанна опешила. — Ты чего мелешь?

— Га-га-га! — в классе оценили.

— «Спор», — повторил Голубь. А сердчишко — маленький моторчик — он всего с кулак — опустилось на свое старое место. И не горячая по жилам потекла кровь, не красная. Обычная, жидкая. Во рту стало сухо и горько. А под мышками — сыро. Покосился на часы — долго, долго еще до звонка…

— Значит, спор. И где ты его выискал? Ну давай про спор, — разрешила.

Как-то раз перед толпою Соплеменных гор У Казбека с Шат-горою Был великий спор…

— С какой-какой горою? Штат?

— С Шат-горою…

— А, ну все понятно. — Жанна лыбится так с ехидцей. В классе шумок: что-то новое Голубь выдает. Ну, клоун. — Давай продолжай.

Берегись! — сказал Казбеку Седовласый Шат…

— Кто сказал «берегись»?

— Шат. — Голубь уже давит из себя. Быстрей бы все это кончилось…

— Ах Шат. Ну продолжай.

— Ну, Гуля, ну орел! Ну дал! — Монис с галерки орет.

А Жанна:

— Потише, Витя, продолжай, продолжай, Голубев.

…Он настроит дымных келий по уступам гор, В глубине твоих ущелий загремит топор…

— Стой! Ты что городишь? Я ни одного слова не пойму. Выплюнь кашу изо рта!

А в классе уже все покатываются: ну, Голубь, бесплатный цирк показывает. И где — на литре! Прикол! Потащился весь класс, забалдел, кайфанул…

Побледнел Голубь, замолк. Постепенно и класс затих.

— Ты будешь рассказывать или будешь играть в молчанку? — уставилась Жанна на Голубева глазами своими болотными. И он на миг, на один лишь миг встретился с ней взглядом, прежде чем уткнуть его в половицу.

— Ну садись, Голубев. Без родителей завтра не являйся. Ты понял? Передайте ему дневник.

Пошел дневник по партам открытым — в нем кол, огромный, на полстраницы. А рядом в скобках — ЕД. Это, чтобы не переправил на четверку. Привычка у Жанны Борисовны такая.

Низко, еще ниже, чем обычно, пригнулся Голубь к парте. Опустил свою вихрастую голову прямо к самой крашеной деревяшке, разрисованной разноцветной шариковой пастой.

Подумалось о матери — вот она глотает элениум — и идет в школу выслушивать, какой у нее, оказывается, сынок подрастает. Приходит домой и снова элениум пьет. А ругаться скорее всего не будет; будет только вздыхать. А это еще хуже, чем лучше бы отругала. Но за что? Было б за что… Как там Монис говорит?

А в классе — бу-бу-бу. Урок продолжается. Кто-то опять там про тучку выдает золотую, которая улетела и оставила влажный след.

И он увидел этот утес — такой одинокий, такой старый… И почувствовал: да, утес может плакать…

А дальше за тем утесом он увидел горы, зеленые у основания, они переходили в белые-белые вершины, сияющие и вместе с тем далекие, туманные… А вот и Казбек, он такой огромный, белеет, как одинокий парус. Он почти такой, как на папиросной пачке, только настоящий. Каким его видел Костя во время поездки на Кавказ два года назад с родителями. И Лермонтовский «Спор» с тех пор ему и полюбился…

А вот и Эльбрус двуглавый, он же Шат, величайшая вершина Кавказа.

И эти две великие вершины заслонили собой все: класс, школу, небо.

И утонул гул класса, жирная, вонючая единица, вместе с дурацким ЕД. Жанна со своим болотом в глазах, Монис в клетчатой рубахе, вместе со своими бессмысленными подзатыльниками — вся эта жалкая круговерть — в великой тишине великого спора…

Арбат

На реке еще держался ноздреватый грязный лед, но солнце уже грело вовсю, заявляя о весне.

Мужчина и мальчик, переправившись с того берега, где за клочком зеленого леса, вдали виднелось нагромождение белых коробок многоэтажных домов, стояли в нерешительности. У мальчика на поводке был маленький рыжий щенок, который весело махал хвостом, как и все дворняжки на свете.

Потоптавшись на берегу, они стали подниматься по сверкающему от многочисленных ручейков склону, обходя сгустки грязи, стараясь ступать на сохранившийся кое-где ледяной панцирь. Впереди шагал мужчина, за ним мальчик, тянувший за поводок непослушного щенка. На вершине склона начиналась улица деревянных домов; там грязи было меньше. Мужчина и мальчик поравнялись.

— Нет, папа, — сказал мальчик, продолжая какой-то, видимо, бесконечный спор, — это все же овчарка. Это ж мне Витька сказал, а он в собаках понимает. Рюхает. Он говорит, что овчарки бывают и рыжей масти.