Счастливый день везучего человека

— Привет, — она ответила это автоматически, все еще не взяв в толк, что я — это я. — Ты откуда?

— Естественно, от верблюда. Откуда же мне еще быть?

Она находилась, по-видимому, в плену мучительных сомнений. Но произнесла самые естественные в этой ситуации слова:

— Заходи в дом.

— Нет, давай лучше прогуляемся.

— Ладно, я сейчас.

Она ушла, а я сел на скамеечку около ворот, закурил, постепенно успокаиваясь. Ты хотел ее видеть — ты ее видишь. Сбылась мечта идиота…

Из ворот выглянула толстая старуха, без сомнения ее бабка.

Смотри, бабка, смотри. Вот он я весь. Даже без рубашки.

Бабка слиняла, снова вышла Светка. Теперь она была затянута в броню — джинсы, кроссовки, маечка. Все чин-чинарем. Подкрасилась. Подмазалась. А зря. Босая и растрепанная она мне понравилась больше.

— Может, все-таки зайдешь? Поешь… — приличия надо соблюдать.

— Я не хочу есть. Вынеси что-нибудь попить.

Она вынесла кружку холодного молока — это было кстати. Но жрать хотелось все больше и больше.

Мы пошли в сторону реки и леса. Быстрее бы исчезнуть с поля зрения этих старух: они действовали на нервы. А взгляд ее бабки чувствовался с особой остротой.

В лесу я почувствовал облегчение и разочарование. Издалека этот лес казался таким зеленым и сочным, а вблизи картина изменилась: сосны были хилые, чахлые. Трава вытоптана коровами, кругом чернели их круглые визитные карточки.

А прямо у реки между сосен начинались могилы. Простые католические кресты стояли особняком. Православные сбились в другую кучу. Казахское кладбище с глухим забором и причудливыми надгробьями-склепами желтело на другом берегу речки. Эх, люди-человеки! Живем все вместе, а крякнем — тащат покойников в разные места; сортируют — своих, чужих…

— Пойдем, я покажу тебе могилу деда, — Светка нарушила молчание, впрочем, давно нарушенное карканьем ворон и далеким ку-ку.

Ну, деда, так деда…

У деда была звезда. Он, оказывается, воевал, а потом умер от ран много лет спустя.

Мы сели у деда и смотрели на реку внизу. Кукушка на обещание лет не скупилась, ее голос слышался без перерыва; по такой арифметике можно прожить лет двести. Недурно при условии оставаться все эти годы тридцатилетним…

— Зачем ты приехал? — добрались и до меня.

— А ты не догадываешься? Посмотреть на вашу деревню. А то прожил бы всю жизнь и не увидел. Я вообще люблю ездить. У меня чемоданное настроение.

— Что, всегда чемоданное?

— Почти… Ведь в детстве у меня не было кроватки, и я лежал в старом чемодане без ручки. Правда, так было только до года…

— И ты это помнишь?

— Само собой.

Господи, ведь я хотел ей сказать… Очень важное… Если не сказать, то зачем же ты приехал сюда, кретин?

— А как ты здесь живешь? Умираешь от скуки?

— Ошибаешься. Здесь весело. По вечерам танцы в клубе.

— Ах, танцы! — я вспомнил мускулистый торс парнишки с палками-нунчаками.

— А что нового в городе?

— О, много нового! Зоопарк приехал. А в нем, представляешь, слониха Моника.

— Ты туда ходил?

— Нет, я еще не озверел настолько. Читал в газете.

Наступила пауза. Оказывается, не так просто находить тему для разговора с таким собеседником.

— Как называется эта река?

— Камысты-Аят.

— А куда она течет?

— Она впадает в реку Карталы-Аят. А та в просто Аят. А Аят в Тобол.

— Я тебя люблю.

— А… а… А Тобол в Обь. А Обь в Обскую губу…

Я попытался ее обнять. Она отстранилась, словно я замахнулся. В глазах ее промелькнул страх, но он быстро сменился растерянностью.

Я закурил.

— Не бойся, я сейчас уеду.

Она молчала, я пускал дым.

— Тебя довезет до станции мой двоюродный брат. На мотоцикле.

Что ж, это неплохо. Не хватало мне еще тащиться четырнадцать километров пешком до станции. Брат — это хорошо.

Я щелкнул окурок в реку Камысты-Аят. И он поплыл в реку Карталы-Аят. А потом в просто Аят, потом в Тобол, потом в Обь. И дальше — в Ледовитый океан, туда, где прохладный и свежий воздух, вон из этих жарких пыльных степей и чахлых перелесков…

Брат — это он крутил деревяшки — подвез меня вовремя: к станции подходил «Одесса — Новосибирск». Он стоял всего две минуты, но я успел, повезло. С билетом, полочкой, с чистейшей простыней. Можно лечь, расслабиться. Блаженство. Спокойствие. Как много значит для человека спокойствие. Я его почувствовал впервые за много-много дней никчемного, дурацкого времяпровождения, битья ушами по щекам. Оказывается, для этого не обязательно иметь уши как у сеттера, достаточно и ослиных… А теперь покой. Заслужил ли ты его? Заслужил. Сердце стучало ровно, как счетчик такси…

Проводники развлекали полупустой вагон, гоняли магнитофон.

Вот мне и стало за тридцать, Самое время мечтать…

— пел где-то под потолком Юрий Лоза. Молодец, Лоза, попал в яблочко.

А поезд уже гнал по степи и мне вдруг смертельно захотелось заплакать… Как будто я что-то оставил в этих степях.

Только что?

А, сумку. Свою старую дорожную сумку. Где оставил — не помню. Видимо, никогда не расшифровать мне загадочной на ней надписи… Ну и черт с ней, она все равно была пустая. Я ее взял по привычке. Ведь если куда-то едешь, должен быть багаж…

Сумку ты забыл, сумку…

Ладно, хватит пускать слюни и мотать сопли на кулак.

Жизнь продолжается.

Можно пройтись по составу, поискать вагон-ресторан. Что-нибудь надо съесть — ведь я почти сутки ничего не ел. Но вставать не хочется, голод заглох, застрял где-то в глубинах организма. Это терпимо.

Можно, пожалуй, и поспать.

А что же еще делать?

Делать-то что?..

Как-то раз перед толпою…

— Дз-з! — весело звонок взлетел на верхнюю ноту. И вдруг: тр-рр, — не выдержал, съехал на дребезжащий хрип…

А следом за звонком — бах, бабах — захлопали крышки парт. Скорей-скорей восьмой «г» разлетается по местам: ведь настал час «литры», коротко литературы. А это случай тяжелый. Это не какая-нибудь там география — с ней все ясно; да хотя бы даже и математика — учитель уже в классе, а народ все уняться не может, ходуном ходит на головах. Но литература — это Жанна, а с Жанной не шутят. Жанна, пожалуй что, даст спуску: да — догонит и еще добавит…