Счастливый случай. История о том, как раны обнажают душу

Таким образом, к определенному моменту бабушкина паника нас пугать перестала, мы относились к ней уважительно, но не без иронии. Старались беречь ее от переживаний и лишний раз и вовсе не рассказывать ей про свои проблемы со здоровьем. А в последние годы мы с ней постепенно начали меняться ролями – уже не столько она за мной ухаживала, сколько я старалась ухаживать за ней. Нет, она была в отличной форме и в специальном уходе совсем не нуждалась. Просто мне все чаще и все сильнее хотелось окружать ее любовью, вниманием и заботой. Я сердилась, когда она ездила на общественном транспорте, – по возможности всегда старалась ее везде отвозить на машине. «Вот видишь, как здорово, ты меня растила-растила и вырастила себе помощницу, друга». Она часто говорила, что ей кажется, что я люблю ее сильнее всех, а я и правда к ней отношусь с особенной нежностью.

Я очень боялась, что она не переживет, когда узнает про случившееся, про реанимацию, поэтому позвонила ей сама, чтобы она слышала, что я – в сознании и что голос у меня бодрый и веселый. Но я наотрез отказывалась ее пускать к себе в течение довольно долгого времени. «Нет, не приезжай, пожалуйста! Ну кто тебя отвезет? Как ты поедешь? Это я должна о тебе заботиться, а не ты обо мне, так неправильно».

Несколько раз бабушка все-таки приезжала, но я просила врачей, чтобы они ее не пускали. Она встречалась в больничных коридорах с моим папой, расспрашивала о моем состоянии у него, у врачей. Ей, конечно, просто хотелось быть рядом со мной, прикоснуться, обнять, сказать, что очень любит меня. Когда она наконец смогла ко мне зайти, то держалась великолепно. Ни единой слезинки, никакого ужаса в глазах – только нежность и любовь. После этого бабушка стала навещать меня регулярно, дала мне понять, что за нее переживать не надо, что она ничего не боится, что самое ценное для нее – знать, что я жива, что моей жизни уже ничего не угрожает, а выкарабкаться вместе мы обязательно сможем.

* * *

На третий день меня переложили в антипролежневую кровать. Про пролежни я знала много из тех самых дедушкиных медицинских справочников, и мне они казались одной из самых страшных напастей. Поэтому я сначала обрадовалась, узнав про такое замечательное изобретение, как антипролежневая кровать. Но уже с первых минут я ее возненавидела.

Внешне она очень похожа на стандартную чугунную белую ванну, работает по принципу, напоминающему джакузи. Она беспрестанно бурлила, шевелилась, подбрасывая мои руки и голову. При этом в ней было невыносимо жарко, мне постоянно в бреду казалось, что я средневековая ведьма и меня варят в бурлящем котле над костром. Спать и так получалось с трудом, а в этой адской кровати вообще казалось невозможным. Как только я начинала засыпать, она резко подкидывала мою голову, как будто была в тайном сговоре с мучившей меня изнутри болью и ее главной задачей было не дать мне уснуть.

Вдобавок к этому мои ноги положили на специальные возвышающие приспособления, «мостики», как я их называла. Важно было постоянно держать ноги немного приподнятыми. Но и это было не самым моим нелюбимым инструментом. Ничто не могло сравниться с ортопедическими фиксаторами стоп. Это такие специальные приспособления, используемые для закрепления стопы под прямым углом. Без них мои неподвижные, почти безжизненные ноги свешивались, как кроличьи лапки, что было крайне опасно – длительное пребывание в таком состоянии могло навсегда деформировать важные суставы. Но для меня эти пластмассовые «сапожки» были настоящими орудиями пыток. Страшно было даже подумать о малейшем движении ногами, а о прикосновениях к ним без наркоза не могло быть и речи.

Здоровому человеку никогда не понять, насколько адски мучительными могут быть обычные, «рядовые» прикосновения. Мало того что надо было потратить недюжинные усилия на то, чтобы все-таки позволить надеть их на себя, так еще и находиться в них надо было постоянно! Я плакала, умоляла медсестер их снять. Они ругались, объясняли мне, насколько страшными и необратимыми могут быть последствия, если оставить стопы свисающими. Я не знала, как объяснить им, что все понимаю, но если оставить меня в них, то могу сойти с ума от боли.

Еще одним кошмаром для меня стали ежедневные смены постельного белья. Понятно, что я не могла не то чтобы встать или приподняться, но даже помыслить о движениях. Когда санитарки впервые пришли ко мне с этой целью и объяснили мне, что они собираются сделать, скрыть ужас у меня не получилось. Я цеплялась за них: «Давайте подождем! Давайте как-нибудь по-другому придумаем». Мне нужно было сначала перевернуться на один бок, потом на другой, нужно было по очереди отрывать ноги от постели, напрягать мышцы – даже теперь, спустя полтора года, все еще отдаленно помнятся эти ощущения как страшный сон.

Сейчас я не могу вспомнить, в какой последовательности шли операции, сколько их было, в какие дни, как долго они длились – опять же потому, что все мое пребывание в реанимации не имело рамок, границ, его невозможно измерить временем, будь то дни, часы или минуты. Я почти ничего не помню из того периода, и наверное, это к лучшему. Не знаю, по какому принципу моя память выбирала из череды событий, что сотрется, а что останется навсегда в мельчайших деталях, но дальше расскажу о том, что теперь стало частью моей истории.

Про операции

Как позже врачи записали в моей выписке, за 53 дня пребывания в больничных стенах мне сделали пять операций. Первые две заключались в удалении некротических «мертвых» тканей – простыми словами, с меня постепенно «сняли» полностью всю кожу от колена и ниже.

В назначенный день с утра начинался этот жуткий ритуал подготовки к операции. Приходили несколько медсестер и санитарок со специальной каталкой, вводили мне ударную дозу морфина, после чего я перебиралась на эту каталку из своей кровати. Со стороны казалось, что я просто тяну время, делаю все нарочито медленно, ведь вроде это так просто – взяла и перелезла. Для меня же этот процесс был длиною в вечность – это было целое сражение. Попробуйте, будучи даже совершенно здоровыми, перелезть с одной поверхности на другую без помощи ног, более того – вообще не напрягая ни одной мышцы ниже таза.

Я была сапером, мое тело – минным полем. Нужно делать все очень осторожно, взвешивать каждое движение, продумывать целую стратегию по перемещению своего тела из пункта А в пункт Б. Вокруг все смотрят на меня, подгоняют – у них график, они не могут тратить столько времени на каждого пациента, а для меня малейшее неправильное движение – взрыв.

Эта внезапная боль и правда ассоциировалась у меня со взрывом бомбы – резкая, беспощадная, разрывающая боль. Добавьте к этому легкую неадекватность, вызванную сильной дозой медицинского наркотика, и невозможность полноценно управлять своим телом: я посылаю руке импульс движения вправо, а она выгибается влево.

С горем пополам я все-таки оказывалась на каталке, на которой меня везли в помывочную. Там мне под душем отмачивали повязки. Это делалось для того, чтобы хирурги не тратили время на отдирание прилипших бинтов, дабы не травмировать раны. Если, конечно, это вообще можно было назвать ранами – все ноги были без кожи, голое мясо, мышцы, «просвечивали» сухожилия. Правда, тогда я этой ужасной картины не видела, бинты все же снимались уже в операционной.

Пока санитарки занимались моими повязками, мне разрешали быстренько помыться – это была моя любимая процедура. После этого меня вытирали, накрывали белой простыней и везли в операционную.

Перед каждой операцией я обещала себе не забыть разглядеть операционную (видимо, это все моя детская тяга к медицине и всему, что с ней связано), ведь обычно туда никак не зайти, экскурсий там не проводят. Но каждый раз, когда я оказывалась внутри, из головы вылетало абсолютно все. Мое внимание фиксировалось на нескольких предметах – огромная, очень яркая лампа прямо над операционным столом, аккуратно разложенные «средства инквизиции» – скальпели, зажимы и пр.

Тут предстояло еще одно испытание – теперь с каталки нужно было снова перелезть на операционный стол. Здесь со мной уже так не церемонились, никто не ждал. При всем неоспоримом профессионализме хирургов, для них я была просто человеческим телом, работой, одним из многочисленных пациентов: «Больно – потерпишь». Обычно меня просто резко перекатывали.