Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Первый: Холодает. Скоро будет вечер, и мы заляжем спать.

Второй: Хорошо, когда живешь спокойно.

Поднявшийся слепой с удивлением слушает.

Первый: Бывает, что дом сгорит – как соседний хутор.

Второй: Хорошо, когда дома нет.

Первый: Или жену уложат – как опять-таки на соседском хуторе.

Второй: Хорошо, когда жены нет.

Первый: Или дочь уведут.

Второй: Хорошо, когда дочери нет.

Первый: А самому еще глаза выбьют.

Второй: Хорошо, когда глаз нет.

Первый: Недаром нам дед закрывает глаза лопухом и завязывает веревкой.

Второй: Слава Богу.

Слова удаляются, потом опять тихий говор яснеет. Слышнее замерло вокруг и потухло. Голосам в темноте просторно. Слепой поджимается ближе и слушает, не упуская до самых дальних шагов. Кроме связных слов, бессвязных мест, он видит и вставляет чего недостает. То тут, то там в разрывы входят, как крепкие клинья, быстрые воспоминания и, подступая, еще не нарушив темноты, протягивают к чуткому вниманию близко глухое беспамятство. Он думает, что над ним смеются.

Верблюды не переставая загребают колесом; мотают головами и говорят вслед поднявшемуся слепому.

Первый: А мы еще жаловались, что ходим кругом.

Второй: Я давно смекнул, что дед нам заклепал глаза, чтоб мы думали, что идем прямо.

Первый: Вот и иди прямо – иди и нащупывай, не попадется ли кто.

Второй: Дорог много.

Первый: Не дай Бог и в самом деле встретишь.

Второй, раскрывая широко губы, фыркает.

Первый: Что же тогда делать?

Второй (толкая его головой): Иди-иди, не зевай.

Они кружат, спотыкаясь.

Слепой сердито тычет палкой, уходя. Каждое слово из слуха прямо нарезает, упавши, перешло на сухой язык.

Ни под руками, ни в лозе, ни на земле, ни на небе нет ни ножа, ни огня, ни сырой земли, чтоб залить, втоптать, вырвать ресницы из кровавых век. Он уходит от них к лозняку и натыкается на солдат. Кончивши рассказ, они едят дыню. Слыша их чавканье, он требует хлеба:

– Дайте хлеба, братцы!

Кашин толкает Румянцева и смеется:

– Смотри, какой сухоребрый пришел занимать фуража. Мы, отец, и винтовку потеряли, так нам для тебя никак не устрелить дичи.

– Вы кто будете?

– Солдаты. А тебе чего?

– Хлеба дайте. Дыни?

– Ты и сам на баштане.

– Сорвите вы для меня. Я не вижу.

– А мы что, виноваты, что ты не видишь?

– Чего стал? Тебе сказали – иди.

Он подходит к сидящим вплотную. На темном небе на вытянутой шее обросшая голова со сморщенными впадинами глазниц.

Солдаты отодвинулись. Он нащупывает кривой лозовой палкой с расщепленным зеленым концом.

Кашин встает:

– Ну чего смотришь?

– Ничего не смотрю…

– Так и слушать нечего. Иди.

– Твоя земля, что гонишь?

– Тише, не кричи.

– А ты не гони. Не тронь. Хочу и стою.

– Тише. Мало что глаз нет, хочешь, чтоб уши оборвали?

Румянцев говорит:

– Да плюнь на него. Пойдем.

Слепой протягивает руку, хватает рукав и кричит:

– Постой!

– На, ешь! – Кашин, сердито выставив раздвоенную бороду, вырывает рукав, схватывает корку дыни и проводит объеденной стороной по губам и по носу слепого. Тогда тот замахивается палкой и со свистом бьет. Солдаты отскакивают. Палка ударяет в лозовые листья, и слепой, не удержавшись, падает, но успевает схватить за ногу Кашина. Тот бьет его другой. Тогда слепой впивается зубами в голень и рвет кожу и мясо, комкая узловатыми пальцами рукава бьющихся рук. Второй солдат отрывает его и, бросивши на землю, хватает его же палку. Но слепой опять поймал первого и, вцепившись ему в уши и шею, свернувши голову, вминает его в кусты, ломая ветки. В это время на шум явилось двое. Балан и перевозчик хватают слепого сзади и кое-как оттаскивают. Он садится на землю и воет. Оба солдата подходят к нему. Балан останавливает их и удерживает:

– Что вы здесь делаете? Кто это такой?

– Бешеный!

– А вы откуда сюда попали?

Балан уходит к лодке. Солдаты спускаются к дамбе, а перевозчик возвращается к слепому. Он сидит на том же месте. Перевозчик окликает его:

– Отец!

Тот поднимает голову.

– Пойдем со мной, поговорим.

Перевозчик ведет его к шалашу и вводит, оставив открытой плетеную дверь на толстой лозовой рамке:

– Садись.

Слепой опускается, ощупывая руками подостланное сено. Перевозчик разрезает дыню и протягивает ему ломоть:

– Ешь.

Слепой ест, вздрагивая, роняя изо рта на вонючую рубаху сладкий сок.

Перевозчик спрашивает:

– Ваши где?

– За рекой.

– А много?

– Сорок.

XI. О первом щенке

Купанье кончено, и вода утекает уже новая, не касаясь тел. Им нечего бы жалеть потерянного, если б не было так приятно купаться. Но дальше было бы невозможно, и вода бежит напрасно. Они глядят с сожалением на невысохшую реку. Дона, одетая, торопит дочку и окликает мужа, который на вымытом жеребце, играющем с солнцем лоснящейся шкурой, поднимается от реки к спуску. Они устремляются к солнцу, дыша телом после купанья, и в тени от листьев Саша въезжает на улицу и разглядывает висящие в глубине на деревьях красные яблоки. Они закрывают реку и утешают переменой. Все новые стволы проходят мимо, и он не оборачивается и не слышит. Пока старуха Цонева одевает Соню, Дона говорит над рекой:

– Хорошее купанье. Скоро конец – осень. Напрасно мы не убедили пойти с нами Таню – я ее вспомнила, кстати.

Цонева: Вы, барыня, говорили – она не слушала, потому что оглохла. Она и есть не хочет.

Дона: Ну, это все пройдет. А купанье ей бы помогло, потому что вода вымывает напасти – даже такая мутная.

Цонева: Конечно.

Дона (улыбаясь): А солнце высушивает.

Цонева: Еще бы! Когда ее барин привез – я привела ее в темную комнату и сразу сказала – надо помыться, взяла из комода свежее полотенце и отвернула занавеску. Так я аж присела: вся покрыта жирными трубками сажи, платье обгорело, рукава в пятнах грязи и земли и даже в кукурузных волосах, как чучело. А весь низ мокрый, как будто она всю жизнь проплавала в болоте, как качка. Глиняные пятна только начали подсыхать, она так и завалилась прямо в постель. А когда я ее подняла помыться и убрала волосы и одела ваше зеленое платье, так она стала приличной барышней – прямо ехать в новые гости. Только глядит до сих пор зверем. Конечно, ей далеко до нашей барыни, таких больше на свете нет. А помоем и посушим еще, так и совсем заблестит.

Дона оглядывается и хочет крикнуть мужу, но он уже на верху спуска и исчез. Она встает и уходит за ним, а старуха, дотянувши бант, торопит Соню. Но она усаживается в чистом платье на край дороги и говорит:

– Я буду ожидать деда.

Она оборачивается к острову:

– Вот он уже садится в лодку. Он что-то мне везет.

Балан, приблизившись, говорит:

– Вот тебе щенок. Весь черный, как наш Цыган.

Балан хочет поднять его, но он сам вытягивает голову, расставив лапы на бруске борта. Соня подбегает к лодке босыми ногами по воде, обрызгивая платье, и, увидевши щенка, вскрикивает от радости, ласкает его и целует в крутой лоб. Вывалившись на песок из лодки, не считая высоты, он воет от боли, но встает на лапы и, доковылявши до ее загорелых ног, тычется в них, поднимает к ней морду и шевелит хвостом.