Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Потом она убежала.
Маленькие плоские вырезанные люди тянутся к составу толпами под дождем. Вдалеке под кроватью переливаются и дрожат огоньки города. Поднятые игрушки оцепенело движутся. Комната раздалась. Рельсы загудели под колесами. В тумане за поваленным железом еще торчит кружевной угол моей постели.
Только, ради Бога, осторожней. Мы тихо тянемся через порог моей комнаты и бежим по коридору. Я тороплюсь, опасаясь, что сестричка готовит мне пакость. Вот торчат листы и доски. За ними в темноте чернеют ямы. На границе наших комнат засветился тускловатый незаметный свет. Я оставляю своих деревянных солдатиков здесь и хочу бежать за новыми. Каждая настороженная мысль приводит новые страхи. Каждый ответ увеличивает злобу. Темнота и бережет, и тревожит меня. Мне надо добраться до своей кровати, до города. Ближе всего идти, не огибая угол по коридору,
Вдруг ко мне подбегает мой любимый песик, ковыляя на обрезанных деревянных лапах и оставляя круглые пятна крови: "Не тронь, не тронь – все отравлено". Я гляжу на ровные круглые черные следы, которые он оставляет, ковыляя за мной, и бегу от него. Он со стуком догоняет меня и остерегает: "Не ходи сейчас дальше. Во второй маленькой комнате тебя ждет сестричка. Она приготовила железный ключик, которым защелкнет за тобой замок. Она уже разожгла маленькую синюю плитку, от которой ты угоришь. У тебя вывалится язык. Не ходи, не ходи, мой дорогой". Он ковыляет за мной, а за ним остается след черных пятнышек. Нет, я хочу посмотреть, что она там делает. А что это за шум сзади?
"Разве ты не знаешь, что твои паровозы столкнулись с мертвыми куклами? Они теперь корчатся. А оставшиеся в живых люди бегут и не могут выбраться из куч железа и свернутых рельс. Иди скорей в свой город". Но я бегу сквозь дождливый зыбкий туман к третьей комнате сестрички, прислушиваясь к грохоту. А теперь что там делается? Сзади как будто что-то ползет с жужжанием или рассыпается. "Это идут солдаты из твоего города. Они волочат те железные цепи, которые у тебя недавно. Я знаю, что ты их достал из колодца. Они перекатывают их, а куклы твоей сестрички их очень боятся". Ага! Естественно. Попади только ногой в звено. Я хмурюсь. Кажется, им будет трудно разобраться в такой темноте. "Разберутся", – песик, ковыляя, постепенно отстает от меня и ложится. Я потерял дорогу назад и притаился, так как сзади шум приближается. Это уже бегут сестричкины куклы. Многие же почему-то легли на землю и через рельсы тянутся и воют – куда-то в темную дверь. Что это их тянет? Ах да! Это мои железные цепи. Они исковерканы, с переломанными костями, целые толпы их движутся лежа, захваченные кольцами. Их ноги связаны, а лица разрезаны надвое через нос, щеки и уши. И они глотают свою кровь, а холодный дождик смешивается с ней, втекает в рот и носоглотку и охлаждает их. Через эту ползущую назад шеренгу перескакивают убегающие, спотыкаясь. Вот я раздавил одного ногой. Теперь разумно поторопиться в ее город к их домишкам. Там они могут все выкрасить своей липкой краской, к которой нельзя прикоснуться, которая выедает глаза. Я бегу. Вот третья комната. Странно, сестрички здесь нет. Все убежали. Я не буду прикасаться к двери. Я скорее соберу все ее игрушки. Ну, ты наплачешься. Вот ее домики, скорее их на подоконник. Оттуда выбегают люди. Нет. Я их давлю. Пусть сидят. И вместе с людьми я переношу домики и ставлю, сваливая кое-как, на мраморную доску. Я собрал огромную кучу. Люди пробуют выбраться оттуда. Я подношу спичку. Окно ползет вверх, освещаются красные капли и полоски дождя. Над огнем склонилась моя любопытная голова. Вот они все и сгорели. Теперь у сестрички нет ни одной игрушки. Зато детская острая радость и детское любопытство к ней меня трясут жадной лихорадкой. Я все передавил, вот здорово!
А, что это? Рассветает. Она, побледневшая от бессонной ночи, лежит в соседней комнате. Ее голова на согнутой шее прислонена к спинке, а раскинувшееся туловище на диване. Сестричка без сознания. Я подбегаю к ней и ударил ее ногой в бок. Она даже не вздрогнула, тело неупруго поддалось. А, вот что. Я опускаюсь на диван руками, склоняюсь над ней. Я все разбил, у тебя ничего нет. Я сделаю с тобой все, что захочу. Ага! Возьму и ударю. Но тело горячее и мягкое. Смуглая шея свернута. Она, кажется, проснется, и я сжимаю ее. Ты вся моя. Нежна же ты, моя сестричка. Это мне награда. А тебе будет больно».
Саша просыпается со щемящею тоской.
VI. Перевозчик
Перевозчик отскочил от коврика и на цыпочках вышел в коридор. Он пошел налево, натыкаясь рукой на печи, выступающие из стен, переступая через заготовленные дрова.
Вот третья дверь. В щель видно, что комната пуста. Он взялся за ручку двери в спальню, так как там было
тихо, но не решился открыть… Нужно ждать.Он втиснулся и поместился в угол между сундуком, покрытым полосатой дорожкой, и высоким платяным шкафом с отбитыми уголками карнизов в дырочках жучка. И прислонился к стене, чтоб быть понезаметней. В комнате достаточно темно, чтоб видеть, но твердая непроницаемая стена и хлопоты спрятаться дают ему отдохнуть и набраться сил.
Вдруг открылась дверь, но вошла Таня. Она нагнулась к нижнему ящику шкафа и вынула оттуда платок. Потом она остановилась в углу у туалета. Она взяла с доски баночку, перевозчик не мог разглядеть, что это за баночка, и стала натирать кремом, как он подумал, ладонь правой руки. Он видит ее лицо в зеркале, и ему показалось, что она улыбается. Он не может понять чему. И, не особенно стараясь, ждет с нетерпением. Скоро она уходит и сталкивается в дверях с Доной. Перевозчик забивается, а Дона говорит:
– Пришли наши вещи. Подвода завтра будет здесь. Мне кажется, что это было вчера и что я сошла уже в новом платье.
Таня: Тогда я вас оставляю.
Дона (улыбаясь): Милая, добрая девушка! Вы очень добрая, а вы не подумали, что я хотела бы переодеться в ваше платье?
Таня, заглядевшись, спрашивает:
– А это вам доставило бы удовольствие? Но вы можете доставить себе еще большее – нарядить меня в ваше.
И она опять улыбается. Перевозчик вглядывается в обеих, прислушиваясь.
Дона: Вы смазали себе ожог?
Таня: Да, только что. У меня уже не болит, и я очень отдохнула.
Дона: То есть вы пришли в себя?
Таня: Скоро я вполне приду в себя. Но я хочу вас оставить. Спокойной ночи.
Дона садится было в кресло, но в нетерпении подходит к зеркалу и долго смотрит в него. Перевозчик некоторое время видит ее плечи, и отражение закрыто. Потом оно внезапно отодвигается, и он видит уголок ее лица. И его спину пробегает дрожь страха. Ему показалось, что из зеркала на него смотрит Таня.
Дона разбирает волосы и мастерит из них узел, как у Тани, потом она достает из шкафа зеленое платье и уходит в спальню, оставляя открытой дверь. Перевозчик слышит шелест и шаги. Не представляя продолжения, он видит ее ноги и пальцы рук и не понимает, почему он не делает движения и не идет к ней. Все только что сказанное наполняет его мучительно сжимающим сердце ревнивым любопытством ко всему, что делается в той комнате. И то, что чужое свободное тело не по его слову пришло и ушло, а по своей воле, пронизывает его болью почти до наслаждения. Но, растерянный и бессильный, он не представляет в эту секунду ничего другого, но еще до того, как он услышал в коридоре шаги, он сделал движение уйти и тянет. «Я этими игрушками могу себя чересчур ублажить и вывернуть на пол завтрашний день. Я прольюсь… Лучше поберечь для кого-нибудь другого. Нет, я все-таки, может, буду…»
Но в это время входит Саша. Он держит руки в карманах и насвистывает. Потом, остановившись у туалета и обращаясь в открытую дверь, он спрашивает:
– Любите ли вы лысых?
Дона отвечает, смеясь:
– Я лысых обожаю.
Перевозчик злобно упрекает себя в трусости, так как боль надвинулась неотступно и ему некуда отклонить скорчившееся тело. «Но неужели я недостаточно завидую? Я боюсь. Я не боюсь сегодня, так как я буду завтра. А! что ты еще скажешь! Скажи что-нибудь презрительное, как для кухарки. Вот когда она тебя оплюет своей слюной… Только не раскрывай так рта с жадностью на эту сладость… Ты действительно пришел сюда наслаждаться… Но это можно… можно… Это уже я тебе разрешаю пользоваться этим вечером… по-своему. Но что останется от меня наутро? Вот в этом-то и штука. Я хочу ее пить и понять обоих, так как это сейчас, потому что я слышу их и мои руки заложены в веревку, и мне это приятно». Он закрывает глаза, качает головой как пьяный, потому что стены раскрываются и он видит спальню. В эту секунду он страшным усилием хочет оторваться от стены.
Саша удивленно смотрит на Дону, остановившись, и берет ее руку, а когда она поворачивается к нему, одетая в зеленое платье, спрашивает:
– А ты не боишься меня толкать?
Дона: Золото мое, все это шутки и пустяки…
Саша (весело): И, по-твоему на большее…
Дона (убежденно): Как ты меня знаешь, большее вряд ли имеет смысл… что может быть сейчас еще большего?
Саша: Да, да, конечно.