Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Снежок опять начинает падать, и утро, вместо того чтобы светлеть, темнеет. На улицах никого нет.

«Отчего же я в самом деле вышла так рано, – думает Лидочка, – и ночь не спала. Может, я думала кого-нибудь встретить? Кого же?»

– А кто у вас был? – спрашивает она неожиданно.

– У меня? – Настя ежится от утреннего холода. – Разве кто-нибудь был? Митя – тот уже два дня не приходит.

– А что, он у вас ночами занят? – спрашивает Лидочка и конфузится.

– Нет, он у меня по слесарной части, – говорит Настя с некоторой серьезностью в голосе, сознавая при этом про себя, что на самом деле Митька только что вонючий тип.

Они сворачивают в глубокую прямую улицу, засыпанную еще гуще синевой. Даже кое-где светятся забытые электричеством тяжелые витрины с холодной пылью на пустых полках.

– Вы уже не спали, – говорит медленно Лидочка. – Возьмите меня под руку, будет теплее, а то вы дрожите.

Настя берет ее под руку, просовывая свою руку так, что рукав задирается и показывает белую кожу довольно тонкого запястья.

– Вы что, тоже ночью не спали?

– Нет, спала, – срывается у Насти.

– Почему же вы так рано проснулись?

Вдруг Настя останавливается у фонарного столба с желтенькими, как лимонные корочки, тающими в темноте снежинками. Ее волосы засыпаны снегом. Она напряженно глядит вниз на чугунную тумбу с подтеками, оставленными, может быть, какой-то собачкой, и говорит:

– Что-то голова у меня с утра, давит в обоих висках и тяжесть какая-то сверху, что не знаю, как смогу работать.

Ее круглые желтоватые глаза под широкими черными бровями умоляюще смотрят на Лидочку. Но та, стоя против нее и глядя на нее с величайшим любопытством, сама берет ее под руку, прижимается к ней и спрашивает:

– Кто же у вас, расскажите, был?

Обе они снова идут. Делается еще темнее, как будто наступает не утро, а вечер. Только весь низ улицы светится свежим, еще не осевшим снегом, на котором остаются их бесформенные, сглаживающиеся следы.

– Я не знаю, кто такой был, – отвечает Настя. – У нас темно, горит лампа маленькая, двадцать пять свечей. Я не рассмотрела, какой он из себя. Не знаю. Он был ночью, а рано до света я испугалась и сказала, чтоб он уходил.

– Кого испугалась, своего Митьки?

– Митьки? – переспрашивает Настя. – Может, и Митьки…

Вдруг Лидочка спрашивает:

– А какие у Митьки приятели?

Рассеянно продолжая думать о своем, Настя передергивает плечом:

– Какие-то, Господь их знает… заказчики.

– А дамы знакомые у него есть? – спрашивает Лидочка.

– Какие у него дамы, – с сомнением говорит Настя, снова про себя подумав о Митьке нехорошо. – Конечно, смотря какие дамы, – говорит она вслух.

– Говорят, что его видели с одной.

– Так вас это интересует? – подозрительно спрашивает Настя. – Вот как Митька к вам заявится на ремонт водопровода, вы его и спросите, а мне это неизвестно. Гад! – вдруг заканчивает Настя.

Улица еще такая темная; к счастью, вокруг огни открылись. Опять засинел отовсюду снег. Они глядят на него и идут молча.

Еще где-то близко скачет Митька в кальсонах с желтым пятном. Он требует, чтоб Настя стала раком, но снег проедает ему желтый живот, коротко мигает его синяя майка.

Настя остается спокойной и сдержанной: «Кто его знает, кто он». Она, положим, несколько взволнована, но совсем другим и повторяет с видимым удовольствием:

– Я ему сказала, чтоб уходил и больше не приходил. – Сама она при этом думает: «Во до чего и то ничего», и добавляет: – Чтоб его не видеть.

– Зачем же? – спрашивает Лидочка.

– А затем, – отвечает Настя, – что я всю ночь проплакала, так зачем мне еще это. Опять придет – опять буду плакать.

– Как это, я не понимаю. Это из-за него?

– Нет, я сперва плакала не через него, но все через это.

– Ничего не разберу. Как же через это, если он пришел позже?

– А может, я плакала оттого, что его нет? Если бы такого хорошего да мне сюда, – она как во сне показывает на снег, – вместо моего сраного Митьки, – вдруг выговаривает она нечаянно в сердцах, – я б и не плакала, и сидела бы с ним – зачем бы мне было плакать? А потом он пришел, но уже поздно, когда было темно, так что лучше бы не приходил и лучше бы его не было. Меньше бы беспокойства.

– Вот как! – говорит Лидочка. – Но какой же он?

– Не знаю, не знаю, – говорит Настя.

Лидочка, с жадным любопытством слушавшая все это, задумывается.

Они подходят к знакомому Лидочке мосту, и обе бессознательно всходят по нему. Вдруг Лидочка останавливается и с растерянной улыбкой говорит:

– Я и забыла, ведь мост-то разобранный…

– Зачем же мы пошли? – спрашивает Настя.

– Нечаянно, я привыкла.

– Что вы привыкли?

– Нет, я прежде ходила, когда он был целый.

– Когда же он был целый, он давно уже…

– Ах да… Совсем темно. Ничего не разобрать. Пойдем по берегу, дойдем до следующего.

Ленинградская набережная. 1929. Б., графитный кар. 33,5x25

Они, вернувшись, идут над рекой, в которую падает тихий снег. На той стороне дома кончаются и открываются белые пустые сады. Редкий решетчатый забор позволяет видеть густые нежные кусты с тонкими ветками, обозначенными снегом, который образует хрупкие, наложенные на них новые ветки, уходящие глубоко в серую темноту. Уже сильно рассвело, и, когда они добираются до следующего моста и переходят на ту сторону реки, тесно прижавшись друг к другу, им отчетливо видно, как чистый блестяще-белый снег большими сугробами лежит под высокими светящимися деревьями. Среди темных стволов за какой-то решет-

кой вдруг возникают белые березовые стволы, почти не отличимые от снега. Густо порозовевшие от ходьбы, обе поворачивают к ним головы и рассматривают их, проходя мимо, и эти глубокие, уже отчетливые снежные пласты.

– Кто же он? Какой он из себя? – в последний раз, но рассеянно спрашивает Лидочка.

– Не знаю, – отвечает Настя, на этот раз глухо и устало.

– Он еще придет, – говорит Лидочка с тоской.

– Наверно, придет. Посмотрите, какие деревья чистенькие! – говорит Настя, встрепенувшись. – Я видела такие давно, когда была девчонкой.