Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Это Петька. Он в кожаной тужурке и с красными руками от холода, которые он прячет в рукава. Он просыпается от тряски; билетерша, которой, может быть, хочется кого-нибудь обилетить, с мурлом, завернутым в шерстяной платок, тоже шатаясь и не попадая большими валенками куда нужно, чуть не спотыкается об его вытянутые ноги и говорит ему:
– Развалился как дома… Молодой человек, вам куда ехать?
Петька, опять закивавший головой, кажется, не слышит ее.
– Спишь? Спит, черт.
Видя это, кондукторша еще решительнее говорит:
– Долго мне вас в шапку толкать?.. Куда едете, молодой человек?
На
– К Лидочке.
Между тем вагон коротко остановился. Какой-то черный угол многоэтажного дома. Деревянные перила набережной. Доски моста в грязи и снегу и черная вода. А неба по-зимнему не видать.
Тут и Аркашка, когда тронулись, становится на подножку вагона. Трамвай опять мчится. Кондукторша задремала. Вдруг она проснулась и объявила Петьке:
– Вам выходить.
Петька, спохватившись, выходит, Аркашка же соскакивает с подножки на ходу за полквартала до известного большого дома. Он бегом бросается к нему. Он так увлечен, что не замечает, как навстречу ему появился беспризорник и даже расставляет обе руки, чтобы задержать его. Между тем он ведь и бежал посоветоваться, а тот и ждет с советом. Впрочем, совет простой:
– Айда туда в подворотню, налево. Они там.
– А что сказать?
– А что видел, то и скажи. Нет, постой, ушел он?
– Кто он?
– Да этот… штымп.
– Ушел.
– Не говори, что ушел, да и вообще помалкивай. Пусть бегут скорее.
Аркашка не понимает ничего – «и скажи, и помалкивай», – но соглашается.
Войдя в подворотню, он как-то сразу слышит, что что-то у них не ладится. Слышно, как они друг друга тихо, чтобы не шуметь, ругают «жопами». Видно, какая-то неудача.
– Сам жопа, – говорит шепотом Митя.
– Жопа сраная, – отвечает ему так же Холодай, – ты еще ругаться будешь! Я тебе зажму ебальник, я тебе твои говенные ключи туда посуваю… – и так далее. Митя опять чем-то скребет там, не разобрать. Все тесно сгрудились.
– Ты его, блядь, напильником, напильником…
Митя пробует напильником и опять скребет. Аркашка, прислушавшись и выждав, так сказать, взяв разгон, срывается с громким криком, так что все шарахаются. Он кричит:
– Папаня! Домой скорее! Маманя…
– Что, что случилось? Ну? Говори!
– Маманю разбомбило!
У Ведерникова начинают трястись концы пальцев, хотя он ровно ничего не понял. «Т-т…» – притопывает Зотов, но, уловивши метод, Аркашка уже никак не унимается – завывает сиплым голосом, затем, когда вокруг остолбенело молчат, после эффектной секунды тишины говорит:
– Идем, сами увидите…
Схватившись за голову и бормоча про себя: «Господи Христе! Господи Боже!» – Ведерников бросается в своих сапогах и галошах по снегу, за ним бегут остальные. Аркашка же, сильно торопясь, оглядывается все-таки на беспризорника. Тот подскакивает как раз и шепчет ему только:
– Беги, Аркадий! Беги, бей на комод, с маманей не спорь. На комод бей, на фотокарточки.
«Что такое? – Аркашка услужливо бросается, да и самому отставать было бы глупо, но ничего не понимает. – На какой комод? Может, на шкаф? Может, он сам так торопится, что и шкаф перепутал… и как на него бить? А почему с маманей… какой тут может быть спор? Но, видно, дело важное. Он странно сказал: "Аркадий". Это для серьезности. Значит, действительно дело важное», – и Аркашка обратно припускает.
Как
только все улеглось, железный мальчик вскакивает в подъезд, вынимает из кармана балабанов ключ, оглядывается разок и легко открывает дверь. Он ныряет туда, внутрь, в вестибюль. Там совсем темно. Закрыв за собой дверь, он идет тихонько, с шорохом щупая рукою холодную стену: «В этот час и здесь, наверное, уже спят. Нужно скорее прятаться».Оставшись один, Шкипорь отходит в сторону со своим портпледом и оглядывается, не видно ли пивной.
Как Аркашка ни торопился догнать их, он не успел и прибежал несколько позже – после того, как первые и даже вторые слова были произнесены. Он застает в квартире страшную неразбериху: Анна Михайловна с ярко, неестественно красным лицом, вся встрепанная, подбирает с полу какие-то осколки и громко кричит на мужа, по временам обращаясь и на его приятелей. Те пробуют вставить слово. Ведерников, остервенело поддав ногой какую-то фаянсовую крышку от чайника, катающуюся по полу, бегает за женой и хочет перебить ее и спросить о чем-то, но она не дает перебить и кричит еще громче, по временам даже оставляя уборку:
– Ключей понаделали, засранцы! А дома у себя сидеть нельзя – чужие люди ходят! В дверь лезут, вот – посуду бьют! Такую посуду теперь не купишь, мне ее в день рождения крестный купил. Он ее в Пассаже купил…
– Да что ты с говном… – пробует перекричать Ведерников.
– Вот, наозоровал, перебросал все – налетел чумной какой-то! Чего ж не налететь, когда свои с ключами валандаются! Сахарницу разбил, а такая сахарница знаешь сколько теперь стоит?! Вот фраже тоже…
– Да пошло оно в жопу, фраже! Перестань ты, – чуть не плачет Ведерников. – Ты мне скажи…
Но Анна Михайловна не так проста – сбить себя не дает. Так что от ее нового крика даже вся комната откинулась. Тут-то и появляется Аркашка.
– Ты мне что, охламон такой, десять таких сахарниц купишь?
При этих словах, обращенных прямо к нему, Ведерников как-то встряхивается и делается вроде бодрее и осмысленнее. Он все-таки сейчас же бросается к сыну:
– Что он тут? Что он? Кто такой? – выкликает он, вцепившись в плечо Аркашки и топая сапогами, с которых так и не снял галош. Аркашка, очень испуганный, на всякий случай, чтобы выиграть время, пускает рев.
– Говори! – рвет его Ведерников.
Тут Аркашка в крайности вспоминает совет беспризорника и, обрадовавшись, с великой громкостью выкрикивает:
– Комод!
– Какой комод?
– Шкаф то есть… Шкаф!
– Что шкаф?
Но уже напавший, так сказать, на жилу Аркашка только и ревет:
– Шкаф! Шкаф!
Жадно обернувшаяся к нему Анна Михайловна вдруг срывается с места и бросается в спальню. Найдя нижний ящик открытым, она сует туда руку и поднимается обмершая. Она бормочет:
– Да как же это! Этого быть не может! Да кто же это с ним?!
Тут она так уже удивительно громко кричит, что ни у кого нет сомнений в серьезности и крайней искренности:
– Кулона нет!
Ведерников странно отзывается на все это – он как будто поуспокоился. Пошарив рукой в шкафу, он тоже поднимается и со своей стороны кряхтит:
– Эх, пропали…
– Что еще пропало? – живо вскидывается к нему жена.
– Фотокарточки пропали, – с сожалением говорит Ведерников.
– Иди ты с твоими фотокарточками!