Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Полустанок был загружен рядами составов. Товарные, большей частью запертые вагоны образовывали бесконечные стены. Узкие пространства между ними были очевидно непроходимы. Во-первых – покрыты лужами. Не то грязь от дождей, не то нефть вместе со смазочным маслом. Кроме того, и во-вторых, они были загажены кучами отбросов – всем чем угодно, в основном человеческие следы самых разных образцов, полурастворенные водой.
Можно вообразить, какой там должен был стоять запах.
Лишенный этой неприятности и, собственно, не касаясь всего этого и не обращая внимания на черное дно, я мог двигаться вдоль этих стен, как будто однообразных, но чрезвычайно неожиданно переходящих в круглые
Бледные осенние ночи и рассветы, очень пустые и тихие, с приятными короткими перерывами – движением одного-двух составов, выгрузкой толпы людей, каким-нибудь бормотанием и криками, так как в кое-каких составах люди все-таки были. Это свидетельствовалось и тем, что в таких открытых вагонах часто встречались обрывки и вещи. То детский рваный чулок, то рваные галоши, бутылки или ручки от корзины, тряпки, бумага, то опять отбросы или сено, на котором, видимо, лежали, то какие-нибудь сгнившие объедки.
Мало замечая все это, я проникал через такие вагоны, пробирался сквозь тормозные площадки и блуждал по определенным направлениям, по огромному количеству пустых рядов, и все это потому, что быстрое прямолинейное движение с некоторыми перерывами и изменениями вдоль этих коридоров к концу или, вернее, без конца, – доставляло или, точнее, удовлетворяло вполне понятную необходимость.
Вдруг массу рядов перерезал откос, с которого в темноте было далеко видно, но конца путаницы я не видел. Тут полосы между вагонами были чистые, из сухого песка. Дальше кое-где были полоски травы.
Я с сожалением видел, как утром кое-какие части всей массы приходили в движение и уползали. Я почувствовал стремление двигаться за одним из поездов. Это было тем более легко, что ночи стояли сырые и темные, и рельсы показывали дорогу.
Случилось так, что когда довольно большая толпа выгрузилась из теплушек, на станции стояла такая же проницаемая осенняя ночь. Когда толпа потащила вещи по мощеной грязной улице, иногда опуская их и садясь, огибая двумя линиями большие лужи, одни опережали других, другие отставали. Это было ясно видно – я не остался тоже, хотя и следил издалека. Кое-кто тащил вещи на тележке или повозке, кое-кто шел без вещей вообще, но все они тянулись вдоль этой улицы, как будто продолжая указывать дорогу. В темноте слабо светились только белые стены мазанок, как обычно в пригороде, и кое-где крашенные известкой заборы.
И вот я был второй раз связан неожиданностью, когда некоторая часть толпы добралась до здания (остальные разошлись по сторонам) и сложила вещи в довольно тесном вестибюле. Понятно, меня мало беспокоили шум и беготня, которые поднялись в этом помещении. Но дело в том, что это помещение, то есть вестибюль, – вообще довольно привлекательное, с большим количеством углов и углублений, с почти черными от грязи стенами, – было чем-то вроде колодца, и кучка людей, сидящих и ходящих по полу, а также пользовавшихся лестницей, которая поднималась и опускалась на пять этажей, занимала довольно мало места внизу.
Кроме того, в этот колодец, состоявший, таким образом, из пяти вестибюлей, которые находившиеся там, видимо, рассматривали как отдельные, выходило по четыре коридора. И когда я заглянул туда, в эти коридоры, я с удивлением увидел то, что мне очень напомнило ряды товарных вагонов со всасывающей глубиной, но еще более разнообразные, так как все коридоры каждого этажа сообщались
посредством узких висящих лестниц, то есть, по существу, посредством вертикальных коридоров с теми, которые были вверху и внизу.И вот ночью я рванулся туда и мог с возрастающим, захватывающим разнообразием двигаться вперед, вниз, направо, вверх; опять коридор, лестница и проход, висящий между двумя корпусами. Коридор неожиданно выходит в покатый ход, ведущий на загороженный грязный балкон, завешенный бельем. Понятно, я не интересовался выходами, но я их и не находил. Наверное, почти все были заколочены из опасения воров.
Кроме того, все коридоры были утыканы дверьми. В одну из первых ночей, находясь в подвальном этаже, или, как его называли, в «цоколе», я неожиданно попал в прачечную с цементным полом и большим кубом, а потом в парикмахерскую со стенами в зеркалах. Я задержался там, привлеченный отражением стен в этих зеркалах.
В парикмахерской, отделенной от коридора стеклянной проницаемой перегородкой, в это ночное время, конечно, никого не было. И в зеркалах поэтому тоже было совершенно пусто. Тягостная пустота заставила меня продолжать движение по коридорам. Преодоление стен и разнообразие скорости движения заслонили от меня это. К сожалению, весь дом был перенаселен. Впрочем, отчасти это было и лучше, чем если бы он был совершенно пустым. Много комнат отделялось от коридора такими же стеклянными перегородками, как парикмахерская, и проникнуть в них не составляло никакого труда. Я не очень часто пользовался этим, но иногда разглядывал тех, кто там жил.
Я часто встречал ночью кого-нибудь, кто мешал мне двигаться по коридору. Но особенно заметил одного толстого человека, который к тому же, обычно откинув голову на короткой шее, суетливо шел по самой середине. Видимо, он ходил к кому-нибудь в другой конец здания или, наоборот, возвращался к себе. Часто он занимал буквально весь коридор, так как шел вместе с какой-нибудь девушкой, пока не сворачивал, дойдя до самого конца.
Обильное население этого дома стало выставлять у дверей табуретки или миски с примусами, или жаровни, которые они называли мангалами и куда совали саксаул, загораживая проходы. Эти местные предметы, с которыми они не расставались, постоянно суетясь по вечерам, торчали в тесном коридоре и мешали моему движению до самой ночи.
Вдруг, даже поздно ночью, появлялся кто-нибудь бегущий в уборную или молодые девчонки в рваных пальто, которые шарахались неизвестно от чего с испугом и смехом, или старухи с каким-нибудь помойным ведром, и опять пробегал этот человек до самого конца, заставляя меня ждать.
Я должен был менять направления, огибать их примуса. Тогда я иногда опрокидывал машинку или выбрасывал лепешки из отрубей на бараньем жиру. Эти кражи и убегания некоторое время развлекали меня, тем более что за мной был шум старух, которые жаловались, что у них с огня украли ужин. Я представлял, что они меня видят, и забавлялся тем, что мчался от голосов как можно быстрее или как будто прятался.
Раз, играя таким образом, я проник в комнату, отгороженную от коридора стеклом, вымазанным изнутри какой-то темно-грязной краской. Судя по нескольким койкам, это было общежитие, тоже кое-где разгороженное занавесками. Там было пусто, и, покружившись по комнате, я хотел двинуться за эти загородки. Но в это время открылась из коридора дверь, и вошла женщина, которая тащила узел. Она развязала его и выложила оттуда кое-какие вещи: платье, которое повесила в шкаф, пару туфель, какие-то тоненькие тарелочки и тому подобное в этом роде. Я хотел двинуть отсюда, но в дверь опять постучали, и она, свернувши остальное, сунула под кровать.