Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Вошла молодая девушка на высоких каблуках с сильно поэтому поднятым задом, у которой был очень испуганный вид. Не успел я пройти в дверь, как она сказала:

– Ой! Как я только что испугалась!

Это меня заинтересовало, и я отодвинулся назад.

– Чего это? – откликнулась первая женщина, выставляя белое намазанное лицо.

– Да кто их знает, – сказала молодая. – Только что иду по коридору из уборной, вдруг какой-то черт с лестницы, прямо на меня! Не видят они, что ли? Какая-то фигура и лица не видно. Я стала к стене, чтоб его пропустить. А он идет прямо на меня. Ох! До сих пор сердце бьется, вся кровь ударила.

– Пьяный, что ли?

– Наверное, пьяный. Черт бы их подрал, гадов. Какую темноту развели!

– Как раз и мне нужно, – сказала женщина. – Эти уборные – чистое наказание! Такая грязь.

– Да, без галош и думать нечего, – сказала молоденькая, – как взберешься на этот стульчак, так не знаешь, как и сойти!

После этих слов старшая сказала:

– Ну, посидите, Верочка. А то тут и комнату не оставишь. Сейчас вернусь, померим ваше платье.

С этим она вышла.

Этот разговор показался мне забавным и я, выскользнувши, помчался по коридору. Сладкое чувство, сопровождавшее движение, наконец улеглось. Я как бы очнулся и заметил, что нахожусь как раз возле уборной. Но это была не женская, а мужская уборная верхнего этажа. Тут я услышал шарканье за углом. Оттуда вышел старик, медленно волочивший ноги. Он вошел в уборную, вернее, в умывальник. Я слышал, как он выливает в раковину принесенный чайник, видимо с остатками заварки. Тогда я двинулся к двери (двери умывальников и уборных постоянно стояли открытыми), и она от этого стала закрываться. Я придвинулся так близко, что она плотно закрылась, но сейчас же распахнулась, и оттуда показалось рассерженное лицо старика, который подозрительно огляделся. Умывальник освещался светом из коридора, и там стало темно. Установив дверь, он вернулся, чтобы налить чайник. Тогда я придвинулся опять, и дверь снова стала закрываться. Когда он затолкал ее изнутри, она открылась не сразу. Лицо старика, появившегося оттуда, было перекошено страхом. Тогда я отлетел и стремглав пустился вниз.

Я увидел эту женщину, возвращавшуюся из уборной. Уже было поздно что-нибудь придумывать; кроме того, я хотел только испробовать, так сказать, испытать их. Я остановился возле стены плотно, и когда она поравнялась со мной, – при этом у нее чавкала вода в галошах и она слегка прихрамывала, я после сообразил, что ей, вероятно, было мокро, – когда она поравнялась со мной, я загородил ей дорогу.

Я увидел, как она отшатнулась, и кровь отлила у нее от лица.

Как раз в это время кстати сзади нас послышались чьи-то шаги. Она вполголоса, но дико крикнула и бросилась к своей двери.

Я проник туда за ней.

Девушка вертелась, несмотря на полутьму, перед зеркалом. Комната освещалась коптилками. А тусклые электрические лампочки горели только кое-где по коридорам. Девушка спросила:

– Что с вами?

После того как та в неопределенных словах пожаловалась, что это она, то есть девушка, напугала ее, та закрутилась в свой платок так, как будто ее зазнобило.

Потом женщина открыла шкаф и стала уговаривать ее посмотреть платье – видно, она хотела ей продать его. Девушка, поморщившись, сказала:

– Просто не знаю как. Так у вас холодно.

Но потом она решилась и сняла кофту, причем я видел, что ее белевшие как известка в темноте плечи покрылись гусиной кожей.

Она надела через голову платье и вытянулась перед зеркалом. Секунду я почему-то колебался, направился к окну в коридор, но потом совсем другое чувство заставило меня обратиться к зеркалу, и я взглянул туда же через ее плечо. Ввиду того, что комната была полутемная, в зеркале на этом темном фоне была видна только она одна. Но вот она на секунду отвела глаза от своего лица и платья и перевела их, как будто невольно, немного правее, – и мы встретились. Сперва она не могла понять и всматривалась, но вдруг подняла руку к лицу, всю ее продернула дрожь, она закричала и отскочила, и кинулась к женщине.

В то время как она возбужденно кричала о чем-то и даже, кажется, кто-то из соседей стучал на их крик, – я уже летел вперед, вверх, направо, опять вверх. Мимо их дурацких печек. Я знал нужную мне дверь, нашел ее и стукнул ею. Я услышал из-за двери голос известного мне толстяка, который спрашивал, кто там. Я опять стукнул, он открыл, и я вошел. Удивившись, что никого нет, он вернулся в комнату и улегся обратно на нечто вроде тахты из матраса на козлах, покрытого новым ковром, и взял в руки снова какие-то листики, отпечатанные на пишущей машинке, которые читал.

В комнате было светло, так как горела батарея свечек, которая стояла на письменном столе. Из соседней комнаты, сообщавшейся с этой посредством двери, – такие двойные комнаты у них назывались почему-то люкс и считались роскошью – были слышны женские голоса. Я не хотел, чтоб в это время был кто-то. Я чувствовал, что это просто нельзя, но я услышал, что там собираются уходить.

Тогда я стал ждать. Я был за занавеской, которая отгораживала нечто вроде кухни с какими-то кульками и мешками, висевшими на веревочках, – видимо, запасами пищи. Наконец я услышал, что бывшие в той комнате две женщины подошли к двери и вышли.

Он встал со своего дивана, запер дверь на крючок и, взяв что-то из буфета, опять улегся и стал жевать. С того места, где он лежал, занавеска, за которой я ждал, была хорошо видна. Потом он захрустел листками и подвел часы. Тогда я придвинулся к занавеске, и он взглянул, а потом поднял голову. У него был перебегающий удивленный взгляд, так что даже его толстое лицо изменилось. Он глядел прямо на занавеску. Тут я собрал ее край и стал медленно отодвигать ее. Я видел, как он, следя, встал с дивана, а потом попятился, его глаза округлились и напряглись, и рот открыл зубы.

Он не мог двинуться и отвести глаз от занавески. Это было быстро и устранило все окружающее. Я видел, что он не понимает, где он, и поэтому не может ни позвать, ни убежать. Голоса у него тоже не было. Я дернул материю. Он увидел меня, хотел попятиться, но вместо этого отдернулся всем телом и, упираясь от меня в воздух руками, упал во весь свой короткий рост. В последний момент он закричал или, вернее, наконец смог закричать, и очень дико, во весь голос. Тогда я вылетел.

Я почувствовал, что я наткнусь на один из выходов, и двинулся к нему. Этот выход был, как оказалось, на балкон третьего этажа. Я прыгнул вперед и, поднявшись над деревьями, миновал их сухие ветки и двинулся вдоль уже погасшей улицы. Хотя она была открыта всюду, я получал и находил направление.

Я свернул в одну из парадных каменного дома, взлетел по длинной клетке вдоль лестницы и постучал в одну из дверей. Ее открыли, держа на цепочке. Я бросился вперед, удержался в коридоре и ждал с нетерпением, которое стоило любого полета.

Очень может быть, что читателю интересно знать, кто я такой и где меня можно встретить? Я могу это указать. Когда читатель находится где-нибудь в длинном коридоре в чужой темной гостинице, который ведет на пустую веранду или в парикмахерскую, или в уборную к такому умывальнику, где есть зеркало – это зеркало может быть каким угодно маленьким и мутным, какие бывают в любой парадной и в любом учреждении, – если помещения, как обычно бывают, почти не освещены, пусть читатель подождет у двери, прислушается и, когда он убедится хорошенько, что нигде поблизости никого нет, войдет туда и посмотрит в это зеркало. Но предварительно он должен крепко запереть за собой дверь. Тогда мы можем встретиться.

Кончен 26 марта 1945

Алма-Ата, «Дом Советов»

Четвертый домик

Свифт. 1942. Б., чернила. 20x17

Ученик по имени Яков, отпросившись у хозяина, шел домой. Он шел уже третий день, а конца лесу не было. Как назло, никто не встречался – ни купец, ни дровосек, ни смолокур. Яков понял, что сбился с дороги. Он был маленький, шел в первый раз и, хотя ему объясняли, чего держаться и где сворачивать, выйдя из города, все забыл. Засматривался по сторонам и потерял счет тропинкам.