Считаные дни

Она смотрит на дорогу мимо него, поджав губы, и Юнас размышляет над тем, будет ли правильно спросить что-то еще или лучше прикусить язык.

— Просто дома столько неприятностей, — объясняет она. — Мы с мамой сейчас немного в контрах.

Она слабо улыбается, запускает руку в рыжую копну волос, непослушные кудряшки рассыпаются по воротнику анорака.

— Так вы с родителями живете?

— Боже упаси, нет, конечно, — восклицает она, — нельзя жить с родителями после двадцати пяти.

— Это точно, — соглашается Юнас, — ничего хорошего в этом нет.

— Вот именно, — кивает Ингеборга, — ничего хорошего.

Она щурится, глядя на дорогу — там вдалеке едет трактор. И Юнас вспоминает об этом чувстве несвободы, появившемся, когда он шесть недель провел на больничном на цокольном этаже у родителей, унижение оттого, что вечер за вечером приходится ложиться в ту же самую кровать, в которой он спал еще ребенком, вспоминает мальчишескую комнату, которая почти не изменилась с тех пор, как он оставил ее восемь лет назад, и лишь несколько коротких и красноречивых намеков о том, что время прошло и что его здесь быть не должно. Материнский столик для шитья у окна, отцовская подставка для клюшек для гольфа в углу у шкафа. Поначалу, находясь дома, он просто ощущал себя в безопасности, но прошло совсем немного времени, и постепенно появился дискомфорт — снова стать частью родительских удобных и неудобных привычек, вернуться к чему-то, что давно пройдено, к тому, что должно было остаться в прошлом, потому что, хотя они были одной семьей и беспокоились друг о друге, возникло неприятное смущение, когда оказалось, что они должны относиться друг к другу как взрослые люди, за завтраком ранним утром в понедельник или стоя в очереди в ванную, так интимно и бесконечно долго. К тому же всех очевидно тяготила причина, по которой он оказался там, — то, что он упал духом, проявил себя как человек, неспособный справиться с давлением; каждый божий день Юнас ощущал беспокойство, вызванное его присутствием, ужас, который его родители пытались скрыть, но который все же проступал, взгляды, которыми они обменивались, комментарии, которые, предполагалось, он не слышит, — возможно, именно это было самым тяжелым. И наоборот — облегчение, которое они испытали, когда он сказал, что намерен съехать, что он получил работу. «Вик в Согне, — заметил отец, — считается одним из самых красивых мест в стране», а мать немедленно и с нескрываемым восторгом бросилась к компьютеру на кухне и начала гуглить.

— Это из-за моей магистерской диссертации, — говорит Ингеборга, — я работаю над практической частью в местной тюрьме, а так-то я в Бергене живу.

Что-то начинает грохотать за ее спиной, они слышат звук прежде, чем видят его источник — низко посаженная «ауди» с капотом, на который нанесен рисунок в виде языков пламени, мчится вниз по улице, двигатель гудит тяжелым басом, водитель с тенью вместо лица за испачканным ветровым стеклом отчаянно сигналит — три быстрых гудка, Ингеборга без особого желания поднимает руку, снова раздаются три гудка, бас проносится мимо них, и машина мчится дальше по направлению к пристани.

Ингеборга поплотнее запахивает воротник анорака и кивает вслед «ауди».

Иногда я задаюсь вопросом — почему я вернулась, — признается она.

— И что вы себе отвечаете?

— Да по-разному, смотря какой день. А вы когда-нибудь разговариваете сами с собой?

Она переводит взгляд на него, и Юнас отвечает:

— Да постоянно, веду длительные дискуссии и никогда сам с собой не соглашаюсь.

Она снова улыбается — у нее неровные зубы, глаза превращаются в щелочки.

— Звучит как диагноз, — замечает Ингеборга.

— Не исключено.

Волосы падают ей на глаза, завиток из челки достает до кончика носа.

— А знаете что, — говорит Ингеборга, — я чувствую, что меня прямо так и подмывает сейчас пойти и напиться.

Она смотрит на него, поджав нижнюю губу, и сдувает непослушный локон, а Юнас думает: это было приглашение или просто констатация факта?

— А где тут обычно напиваются? — спрашивает он. — В амбаре или на сеновале? Или, может быть, в тюнингованных машинах, на которых гоняют по городу как ошалелые?

— Нет, слушай-ка, — хихикает Ингеборга, — что это еще за насмешки столичной штучки?

— Столичной? — повторяет Йонас. — Да я сам из коммуны Энебакк, там триста шестьдесят семь жителей всего. Или триста шестьдесят шесть — после того, как Ольга уехала.

Ингеборга смеется, она так непринужденно заливается, что Юнас чувствует легкость, он не может припомнить, когда чувствовал такое в последний раз. Когда она запрокидывает голову назад и хохочет, рыжие волосы разлетаются во все стороны, а когда выпрямляется, искры смеха все еще пляшут в ее глазах.

— Пойдемте со мной, — предлагает она, — хотите выпить пива?

И в этот момент звонит его телефон.

Они оба вздрагивают, потому что звук кажется слишком громким. У него появилась дурная привычка с тех пор, когда Эва попросила его съехать, — страх, что он окажется неготовым к тому, что она позвонит, но она и не звонила, вообще не объявилась — ни звонка, ни сообщения с того самого вечера, когда он собрал оставшиеся вещи и ушел. И вот теперь ее имя высвечивается на весь экран телефона.

— Если нет — так нет, не обижусь, — выпаливает Ингеборга, понизив голос, от смеха не осталось и следа, она топчется по асфальту, темно-синие кеды «Конверс», должно быть, новые: шнурки белоснежные.

Юнас сбрасывает звонок, ему даже удивительно, насколько это просто. Указательный палец на красной кнопке — и все, нет ее.

— Да нет, почему же, — произносит Юнас, — я готов.

%

Наступил вечер, и это случилось. Так нереально и в то же время достаточно для того, чтобы она в конце концов приступила к своему сочинению, введению в «День, который я никогда не забуду», потому что именно таким должен быть этот день — незабываемым и памятным.

Она сидит в своей комнате, положив на колени ноутбук. Уже поздно, Юна на работе, в доме тишина, у них почти всегда тихо. Когда они отдыхали в Лас-Пальмасе на Пасху в прошлом году, в соседней квартире жила женщина из Норвегии со своими сыновьями. Двумя озорными белобрысыми мальчуганами лет восьми-десяти. По вечерам она сидела на балконе и переговаривалась с Юной через разделявшее их низенькое ограждение. Лежа в своей кровати в спальне, Люкке слышала их разговоры, приглушенный смех, звон бокалов. И однажды вечером та женщина сказала: «Бывает так здорово куда-то выбраться, просто побыть втроем, без этих бесконечных друзей моих детей, которые постоянно звонят в дверь и просят мальчиков выйти поиграть». А Юна ответила: «Ох, и не говорите, мне это тоже не очень-то нравится». Но это было вранье, ведь никто и никогда не звонил в их дверь.

Однако тишина сегодняшнего вечера была совсем другой, желанным, осознанным выбором, потому что Кайя сказала «да» и они наконец встретятся, теперь Люкке должна составить план, сделать все как надо.

Это случилось в первой половине дня, еще до десяти. Она сидела в библиотеке за компьютером и читала про «Зеленые ботинки». Все уже ушли в раздевалку, таков был уговор: когда у остальных физкультура, она может посидеть в библиотеке, и в этом смысле выгода от гипса была очевидна. «Сложный перелом запястья, сломана ладьевидная кость, — объявил врач в больнице, — но это ерунда по сравнению с „Зелеными ботинками“». И вот о нем-то она сидела и читала — неопознанный безымянный альпинист, лежащий на склоне Эвереста, и лежит он там уже больше двадцати лет, хорошо заметный под уступом скалы, вмороженный в землю, как вечный опознавательный знак на обочине дороги. Красная стеганая куртка и синие брюки, почти как Айлан, но «Зеленые ботинки» нельзя было вытащить после его гибели — невозможно было поднять и вынести тело оттуда, слишком опасно, слишком дорого, те, кто погибает на самых высоких вершинах, должны там и оставаться, открытая могила на высоте восемь тысяч метров, вечный холод не дает человеку исчезнуть, не позволяет останкам разлагаться, разве что происходит медленное усыхание, выступают кости, да еще ботинки, в которые по-прежнему обуты его ноги, — те самые зеленые ботинки, за которые его так прозвали.

Она сидела за компьютером и читала про «Зеленые ботинки», но на самом деле ждала сообщения от Кайи, она ждала его с того самого момента, когда отправила ей СМС два дня назад. Правда, ответ пришел, через полчаса Кайя отозвалась: «Ты кто?» И Люкке ответила: «Узнаешь, когда встретимся». После этого сообщений больше не было. И тогда она послала третье СМС: «Ты не пожалеешь!» И сразу после того, как нажала «отправить», поняла, что допустила ошибку — сообщение могло показаться слишком настойчивым, — и послала вдогонку четвертое — обычный смайлик, желтая мордашка, подмигивающая одним глазом, но и это было ошибкой — создавалось впечатление, что все не всерьез. Вместо всего этого ей следовало бы написать письмо — от руки, круглым девчачьим почерком — и отправить по почте; Кайя бы поняла, что нет никакой опасности, что оно не от мужчины и никто не собирается ее одурачить, но теперь уже было слишком поздно.