Считаные дни

Мать сбрасывает туфли на высоких каблуках, Ингеборга замечает, как темно-синяя юбка обтягивает ее бедра, когда мать наклоняется и поднимает туфли, и ясно, что дальше общего вопроса о том, как дела, она заходить и не подумает.

— Сегодня я разговаривала с одним девятнадцатилетним парнем, — начинает Ингеборга, — его приговорили к восемнадцати месяцам за то, что он избил свою девушку до полусмерти.

— Ого, — качает головой мать, — надеюсь, когда ты встречаешься со всеми этими заключенными, тебя хоть охраняют?

Она подходит к холодильнику, видно, что на черных колготках вниз по левой ноге спустилась петля — от колена до лодыжки.

— Он рассказал, что уже в пятнадцать лет подсел на запрещенные вещества, — продолжает Ингеборга, — гашиш, амфетамин, а плюс к этому еще и алкоголь. Я спросила, сохранились ли у него хорошие воспоминания из детства, и он надолго задумался, прежде чем ответил: был один сочельник, когда мой отец не поколотил мать.

— Ох, боже мой, — вздыхает мать, — все эти судьбы, — она качает головой и продолжает, открывая холодильник: — Ну надо же, ты и каву для нас купила.

Она достает бутылку из дверцы холодильника, прищурившись, разглядывает этикетку, а Ингеборга видит перед собой отца, стоящего у кухонного стола, как он внимательно выслушивает ее рассказ, делится своими размышлениями, не отделывается пустыми фразами, задает уточняющие вопросы — ведь он бы вел себя именно так?

— Или это ты по какому-то другому поводу приготовила? — спрашивает мать, поднимая взгляд от этикетки.

Ингеборга и забыла про каву. Когда она покупала ее, то ощущала острую потребность что-то заглушить, и это желание до сих пор не ослабло. Она заходила с рецептом в аптеку, и сегодня вечером она примет первую таблетку снотворного, но почему бы предварительно не разогреться немного алкоголем, может быть, и она подсядет на запрещенные вещества?

— Да нет, — отзывается Ингеборга, — это на сегодня, конечно.

Не спрашивая мать, она достает из шкафа в гостиной бокалы, бутылка открывается с легким хлопком, и пена поднимается над краями наполненных бокалов.

— Упс! — вскрикивает мать и хохочет; она так красива, невозможно и представить, что скоро ей исполнится пятьдесят шесть, и никто не догадается, что она только что овдовела.

— Ну, давай, — произносит Ингеборга и поднимает свой бокал, — за жизнь!

Она опустошает бокал, в горле и носу щиплет. Ингеборга замечает, что мать смотрит на нее, когда она подливает себе еще кавы.

— Как же это чертовски прекрасно, — замечает мать, — что с исследованием все получается.

— Да, — соглашается Ингеборга, подносит бокал ко рту и чувствует пузырьки на верхней губе.

— Значит, к Рождеству закончишь.

— Да нет, — возражает Ингеборга, — до лета закончить не получится — это в лучшем случае.

— Ого, — качает головой мать.

— Два года — это обычный срок, многие и дольше учатся.

— Ну да, точно, не так-то просто успеть.

Мать смеется, как бы извиняясь, но что-то высокомерное звучит в этом смехе. Она смотрит на Ингеборгу и медленно крутит в пальцах ножку бокала.

— Ты же когда-то хотела стать журналисткой, — вспоминает она, — потом зациклилась на психологии, и внезапно возникла вот эта идея с социологией.

— Социальной антропологией, — поправляет Ингеборга.

— Вот видишь, — говорит мать и смеется, — у меня тут все перепуталось.

Она стучит пальцем по голове, чтобы к ней нельзя было придираться, как к безнадежно глупой, это всегда подкупает, и теперь Ингеборга вспоминает вечную привычку матери придуриваться так в любой ситуации, но, черт возьми, зачем это, думает Ингеборга, она же образованный бухгалтер, у нее острый ум, и удручает, что ей приходится это скрывать. Но прежде всего невозможно постичь, как отец, который мог это раскусить, ведь он видел людей постоянно и умел разглядеть насквозь, — как он это принимал.

— В любом случае, вино очень даже хорошее, — произносит мать и поднимает бутылку. — Надо мне запомнить.

Она подносит бутылку к глазам и рассматривает этикетку, и в этом движении кроется такая невероятная сексуальность. Обхватившие горлышко бутылки изящные тонкие пальцы, на безымянном нет обручального кольца, и Ингеборга думает: «Не была она ни на каком совещании, она с кем-то встречалась!» Приподнятое настроение и неуемная энергия, волосы, взъерошенные на затылке, хотя с утра пораньше она уложила их феном и накрутила локоны с помощью щипцов, — может, в этом нет ничего нового, может, это не проявление печали и смятения новоиспеченной вдовы, а что-то, что началось уже давно?

— «Кампо Вьехо Кава Брют Ресэрва», — прищурившись, читает мать, пытаясь подражать испанскому произношению, — ты его здесь купила, в винном магазине?

Ингеборга резко опускает бокал на стол, она чувствует, как влага течет по пальцам. Мать смотрит на нее удивленно, ее брови выщипаны в тонкие дуги и выглядят неестественно.

— В чем дело?

Мать выдерживает взгляд Ингеборги, и той первой приходится отвести глаза, потому что в глазах матери она видит то же выражение, как тогда, когда Ингеборга была маленькой и несмышленой. И потом быстрый вдох и снисходительная улыбка.

— Девочка моя, — произносит мать, — понимаю, как все это для тебя тяжело.

— Ты уже много раз это говорила, но вот чего я не могу уразуметь, так это почему не слишком тяжело тебе.

Мать проводит большим пальцем по темно-красному следу от помады, оставшемуся на краешке бокала.

— Я понимаю, что ты чувствуешь и печаль, и злость, — мягко отвечает мать, — и что у тебя есть потребность как-то все это выплеснуть.

— Ой, будь так добра, — перебивает ее Ингеборга, — не надо рассказывать мне, что я чувствую.

— Ну, прости. А разве ты не то же самое делаешь, когда постоянно намекаешь на то, что мне следует чувствовать?

И улыбается. О, эта улыбка!

— Очевидно, что потерять отца и потерять мужа — не одно и то же, — говорит Ингеборга, — возможно, это физиология, ведь его кровь течет во мне, не в тебе.

Она не сводит глаз с матери, и теперь уже той приходится отвести взгляд. Ингеборга чувствует детскую упрямую радость: я выиграла!

— Ну, ты ведь не все знаешь, — мать делает глоток из бокала.

— Что значит — не все? Ты что, его не любила?

— Любовь, — задумчиво произносит мать. — В этом слове столько всего.

— Да, — кивает Ингеборга.

— Он был чудесный, — продолжает мать.

— Я знаю.

— Но любовь дорого стоит, и никто не может поручиться, что она продлится тридцать лет.

— Что ты имеешь в виду? — удивленно вскидывает брови Ингеборга. — Вы что, собирались развестись?

— Об этом мы никогда не говорили.

— Но думали об этом? Ты об этом думала?