Се?рфер. Запах шторма

— Ты невыносим. Надо было остаться с Радиславом.

Эту любовь уже не вернуть,

Любовь ушла навсегда,

А память — вино, и должна утонуть,

Живые цветы накрыла волна.

Накрыла волна.

— Ну, ты сейчас со мной. Значит, перспектива новых синяков тебя привлекает больше, чем невнятные прогулки при луне и накуренные поцелуи, — усмехается.

— Так! Ещё одно слово и я уйду!

— Лааадно, лааадно! Молчу, — тянет примирительно, выпуская меня из объятий и закуривает.

Но память не искалечишь,

Всегда остаются следы,

Засушенные фиалки,

Как символ ушедшей любви.

— Покажи мне свои синяки, — произносит тихо после пары затяжек.

Сдвинув рукава, вытягиваю руки вперёд, демонстрируя во всей красе «отпечатки», оставленные его пальцами. Протяжно присвистывает, осторожно подхватывает запястья, наклоняется к одному из них и нежно целует синяки, один за другим. И это выбивает меня напрочь из всех событий дня после пробуждения сегодня и возвращает к моменту в трейлере, когда его губы замерли на моей шее, там, где неистово бился пульс; к тому поцелую у подножия Хамелеона на рассвете; и к недавно сказанным на пляже словам.

А люди проходят мимо,

И им не хватает тепла.

Засушенные фиалки

Давно накрыла волна.

Он поднимает голову, замечает эту смесь эмоций в моих глазах, резко отпускает мои руки и снова кривит губы в усмешке.

— Ничего, до свадьбы заживёт!

Ну, что за человек! Бесит!

Эту любовь уже не вернуть,

Любовь ушла навсегда,

А память — вино, и должна утонуть,

Живые цветы накрыла волна.

Накрыла волна. [4]

***

Спустя некоторое время звучит неожиданный вопрос.

— Видишь, вон там за сценой самолёт?

За сценой, наполовину закрытый ею, действительно стоит настоящий самолёт Ан-24. Одна из старых достопримечательностей посёлка. Насколько я знаю, внутри в советские времена был детский кинотеатр.

— Вижу.

— Как думаешь, он закрыт?

— Понятия не имею! Но, скорее да, чем нет.

— Пойдём, проверим?

— Зачем?

— Да просто так! Устроим себе экскурсию в салон старого самолёта. Чем тебе не иллюзия романтики?

— Но, там же темно внутри, — я в растерянности.

— У меня с собой фонарик.

— Хм. Даже если он, вдруг, в чём я очень сомневаюсь, открыт — там вокруг сцены барьер от зрителей.

— Не думаю, что проникнуть за него где-нибудь сбоку будет проблемой.

А почему бы и нет?

Выпитое вино и его спокойная уверенность в своих действиях снова тянут на нестандартные поступки.

— Ладно. Давай попробуем.

Обойдя толпу зрителей и, какими-то витиеватыми путями, ограждение сцены, мы действительно не встречаем никаких препятствий на пути к самолёту. Курортная и фестивальная жизнь посёлка раскрасили весь его корпус граффити в сине-голубых тонах. Сейчас их скрывает темнота, подсвечивая только тусклым освещением от сцены, но я не один раз видела самолёт днём и запомнила крупную чёрную надпись под крылом: «Смотри внимательно» с чёрной взлетающей птицей вместо восклицательного знака.

Хвостовое колесо отсутствует и Ан-24 лежит пузом на земле, благодаря чему задняя его дверь находится практически на уровне нашего роста. Кир нажимает куда-то, дёргает на себя и вбок за утопленную ручку. И, к моему удивлению, дверь сдвигается внутрь и отъезжает в сторону хвоста.

— Смотри-ка — нам сегодня везёт! Дамы вперёд. Я тебя подсажу — залезай.

— Эммм, может всё-таки не надо? Как-то это…

— Давай-давай, быстрее! Пока никто не увидел.

Как только он закрывает за нами дверь, в тамбуре становится совершенно темно, но тут же тьму разрезает луч фонарика.

— Ну что, посмотрим, что здесь? — он берёт меня за руку и тянет за собой.

Минуя тамбур, останавливаемся в начале пассажирского салона. Здесь не так темно — через иллюминаторы внутрь попадает отсвет прожекторов сцены, достаточный для того, чтобы в полумраке перед нами предстала картина полной разрухи. Кир удивлённо присвистывает, перемещая луч фонарика по металлическим каркасам изломанных пыльных сидений, на которых почти нигде не осталось обивки, по тут и там торчащим из дыр в потолке и стенах утеплителю и обрывкам проводов. Большая часть иллюминаторов разбита, на полу у начала прохода валяется мусор в виде пластиковых бутылок и окурков сигарет.

— Просто апокалипсис какой-то!

— Ндаа! Не думал, что это будет настолько плохо! Хорошо хоть туалетом не пахнет, только пылью. И шприцы использованные не валяются. Кажется, у меня шнурок развязался. Посвети мне фонариком.

Забираю из его рук фонарик, подсвечиваю, пока он, присев на корточки перед началом рядов кресел, перевязывает на кроссовке шнурок. Луч света выхватывает белые крупные буквы на серой стене. Под живописными обрывками развороченной обшивки, свисающими под иллюминатором, написано: «Я ЛЮБЛЮ». Сразу за головой Кира чёрными буквами поменьше начертано что-то ещё, но он загораживает надпись собой. Мне становится интересно, я отхожу чуть вбок и читаю вслух: «Мне так не хватает твоей красоты!»

— Что? — Кир вскидывает на меня удивленный взгляд.

— Надпись на стене, вон там — прямо за тобой.

Мой спутник переводит взгляд в указанном направлении, встаёт и нашему взору открывается ещё одно слово, написанное под «Я люблю».

— «Я ЛЮБЛЮ КРЫМ», — читает вслух он и усмехается, — Тоже мне, любители. Разворотили тут всё, что можно. Пошли дальше?

Забирает фонарик, опять берёт меня за руку и осторожно ведёт вперёд, в проходе между рядов сидений. Но, вдруг, спотыкается обо что-то.

— Чёрт! Осторожно — смотри под ноги! Тут что-то торчит в полу.

— У пилотов, наверное, полнейший раздрай.

— Сейчас посмотрим.

***

В кабине пилотов ещё более светло, благодаря большим окнам. Нашим глазам, помимо всё той же атрибутики развороченного пассажирского салона, предстаёт, не менее развороченная, приборная доска с выкрученными приборами, и торчащая ото всюду железная арматура и провода. Одна из ручек управления штурвалом выдернута, боковые стёкла окон разбиты.