Сечень. Повесть об Иване Бабушкине

— Кто вас прислал?! — озлился всетерпимый Андронников.

— Присылают лакеев, а я де-ле-гат. От служащих Сибирского банка.

Легким движением плеча, заведенными за спину руками, будто старик предлагал мировую, а он — нет, дудки-с! — князь Андронников показал, что недоволен, но надо терпеть даже и монстра во имя единства российской демократии. Граждане, делегированные в Союз союзов от каждого из союзов, сказал он, должны выйти к столу, занести свои имена в списки — так сложится единый список руководства Союза союзов. Хорошо бы обойтись и одним представителем от каждого из союзов, но время таково, что делегаты могут уезжать по неотложным делам, отправляться в служебные командировки, даже пасть от рук реакции, потому наиболее важные союзы должны быть представлены двумя, а то и тремя делегатами.

Бабушкин стоял в кучке железнодорожных и типографских рабочих. Он уже знал, что в Иркутском комитете РСДРП с недавних пор верховодят меньшевики. В Петербурге, после Лондона, он тоже натолкнулся на яростное сопротивление «экономистов», там, поддержанный Лениным, он повел борьбу против людей с неуловимыми, уклончивыми взглядами, но и те, примирители, не доходили до открытого братания с толстосумами и лабазниками. И время было другое — время собирания сил, размежевания, споров и подготовки будущей революции. Теперь же революция придвинулась, она уже отмечена кровью, она в гудках сибирских паровозов, увозящих калек и запасных с маньчжурского военного театра, в солдатских митингах, в воинственном радикализме двух тысяч иркутских приказчиков. Рабочие создали свой стачечный комитет, согласившись входить только в практические соглашения с либералами: создание Союза союзов — новая попытка подчинить революцию реформизму. Бабушкин жадно вглядывался в разношерстную толпу; велика же должна быть сила народной революции, если она подняла и этих с банковских кресел, от вощеного фигурного паркета и свободно играет каменно-тяжелым мусором.

— Граждане! — воззвал Андронников в разноречивом шуме и гомоне. — Сначала объединимся в Союзе союзов для общих целей российской демократии, а там и шпаги скрестим. — Он заглянул в лежавший перед ним список. — От союза инженеров предлагается два делегата.

Зал откликнулся благодушно: «Утвердить! Принять!», и двое инженеров двинулись к столу, чтобы внести свои имена в список. Сняв фуражку и склонившись к чистому листу бумаги, один из них приготовился писать, когда послышался хриплый голос Абросимова:

— Прошу называть число членов каждого союза; от какого числа мы избираем двух делегатов?

— Это бессмысленно, — возразил Мандельберг. — Мы бы ограничились одним представителем от каждого союза, если бы личная неприкосновенность была гарантирована уже сейчас.

— Нас двадцать девять человек. — Инженер пренебрег поддержкой Мандельберга. — Двадцать девять дипломированных инженеров.

Инженерных союзов оказалось несколько, самый представительный из них — службы пути и тяги. Затем сквозь толпу под одобрительный гул протиснулись два делегата от двадцати трех членов союза казенной и контрольной палат. Они шли к столу канцелярской робкой иноходью, словно и в этом зале, овеваемые ветрами демократии, ощущали свою малость.

— Два делегата от союза дантистов! — Андронников улыбнулся: славная пора наступила, вот благодетельные курьезы демократии, в ней все равны, всякий цех в цене.

Люди почему-то смотрели не на худощавого брюнета, который, бросив на согнутую руку пальто, пробирался к столу, а на зубы сопредседателей: длинные зубы Андронникова, отчетливые, как и все в нем, и разномастные, покривившиеся, немало пострадавшие от зубодеров — Мандельберга.

— От союза лавочников — три делегата…

Под одобрительные выкрики тронулись к бумагам делегаты: церемонно, будто на подмостках, со всею важностью своего распространенного сословия, но и с готовностью засеменить, если потребуют обстоятельства.

Путь им преградил Алексей.

— Как можно, господа! — заговорил он с притворным возмущением. — В городе две тысячи благонамеренных патриотов с патентами — и всего-то три делегата? Что же вы ниже провизоров садитесь?

Лавочники обошли обидчика и двинулись к столу, но расписаться не успели — размахивая бумагой, в зал вбежал телеграфист.

— Из Читы! — крикнул он Мандельбергу еще от порога.

Читинские новости с каждым днем все больше удивляли; народовластие, укреплявшееся там, использоваловь в Иркутске каждым в своих интересах. «Вот как сильна революция, когда рабочий класс организован и не ждет подаяний, а берет власть», — говорили иркутские большевики. «Помилуйте! — возражали меньшевики. — В Чите и не пахнет вооруженным восстанием: только однажды среди всеобщей сумятицы прозвучал выстрел и была отнята жизнь одного рабочего, это был свинец охранки… Читинская революция мирная, как и наша в Иркутске. Съезды, митинги, волеизъявления народа, единство всех демократических сил — вот путь к народовластию!..»

— «…В Чите и Иркутске настроение отличное», — послышался голос Мандельберга, — «все твердо веруют в успех дела. В настоящее время в руках наших телеграф в Харбине, Маньчжурии, Чите, Верхнеудинске, Иркутске, Томске, Красноярске…» — Вот она, карта сибирской революции, могучей, в тысячи верст российской земли, и в центре ее — Иркутск. В такие минуты Мандельбергом овладевало волнение, которого он стеснялся: до юношеского восторга, до потных ладоней, до срывающегося в хрипе голоса. — «В Чите успех на стороне социал-демократической партии, в городе своя милиция, войска перешли на сторону народа».

Телеграмма адресована не одному Иркутскому, а местным стачечным комитетам всей Сибирской дороги. Забайкальцы обещали добывать в больших количествах оружие, организовать переброску оружия в Иркутск и дальше на запад. Иркутск получал особое значение: пока Чита на пути к военному Харбину, пока Томск и Красноярск на западе уверены в Иркутске, им легче держаться, воевать, имея крепкий тыл, непрерывную линию революции по всей Сибирской дороге.

Мандельберг с простодушной обидой в темных глазах смотрел на толпу. Он сдернул очки, которые хороши для чтения, но мешали рассмотреть лица в отдалении. Странно, странно! Почему они не радуются, не кричат «ура»? Ведь все так, все именно так и обстоит: и телеграф в наших руках, и мы смеем получать такие телеграммы, не опасаясь жандармов…

— Не оскверним своих рук оружием! — сказал Андронников непримиримо-резко. — Все бомбы — Кулябко-Корецкому! Себе оставим разум и сплоченность демократических сил. Вооруженную революцию Кутайсов утопит в крови.

— Ему бы штыков побольше, а предлог для крови он найдет! — крикнул кто-то из деповских.

— Мы безоружны, а безоружное восстание — абсурд, — сказал Мандельберг, утишая страсти. — История открыла нам другие пути. Мы будем брать уступку за уступкой: сегодня — телеграф, депо, завтра — типографии, городское самоуправление. Дойдет черед и до казарм, освобожденный народ разрушит их до основания! У нас будет конституция, и мы будем парламентскими социал-демократами, как в Германии. Грозное единение народа вырвет у правителей уступки одну за другой…

— Чтобы потом разом вернуть правителям все! — ровно, будто в размышлении, возразил Бабушкин. — А нам захлебнуться в крови.

— Пусть на них ляжет кровь! — опередил Мандельберга Андронников. — На них, не на нас!

— Они любой погром за доблесть сочтут, а расчет ли нам отдавать свою кровь.

— Кто вы такой? — Мандельберг заметил, что перед ним чужак, пришлый человек. — Вы политический ссыльный?

— Бывший. Эту уступку мы вырвали. — Бабушкин усмехнулся. — Но за то, чтобы нам называться бывшими ссыльными, в России отдано много рабочих жизней.

— Кто же вы такой? — уже осмотрительнее, без вызова спросил Мандельберг.

— Рабочий. Верхоянский сиделец.

— Вот, вот! Как это крепко сидит в вас: привычка к подполью, боязнь собственного имени, боязнь света, когда он уже пролился, когда история требует открытых действий. А мы вышли из подполья…

— С визитными карточками, что ли? — спросил Бабушкин.

— С фотографической карточкой! Мы пригласили мастера, сделаем снимок и напечатаем его в газете; пусть Кутайсов убедится, что все слои против монархии.