Сэляви

Я только что приехала из Америки, очень твердая, просто как стальная полоса, с какой-то железной решимостью внутри и с какой-то неопалимостыо снаружи. Во мне была какая-то турбулентность, и эта турбулентность не могла не втянуть какого-ни-будь мягкого молодого человека.

Я его увидела возле Дома кино, оттуда отправлялись автобусы во Внуково, и, мельком взглянув, я подумала: «Примерно такие мальчики мне нравятся», — и ушла взглядом дальше. И тут же в самолете давнишний знакомый сценарист Анатолий Борисович Гребнев замахал мне рукой: «Вероничка! Садись сюда!» Я села и оказалась между Гребневым и режиссером Сашей Муратовым. У меня с собой был возлюбленный маленький магнитофон-чик, при мне была куча рабочего инструментария, вся в блокнотах, вся в ручках. И на маленьком магнитофоне была кассета с новым концертом. И я через 15 минут полета своему соседу справа по имени Саша предложила послушать. Между прочим, ничего такого не произошло. К моим ногам он не сполз. Но начало было положено.

Я не такой уж плантатор, и через две минутки забрала магнитофон: «Спасибо, достаточно!» За это время обычно успевает пройти где-то полторы песни. Ну, все, поехали дальше. Дальше — больше. Автобус, гостиница. Многоточие.

— Вы сразу решили…

— Практически сразу. Я вообще очень основательная. День, другой. Как-то незаметно прошла неделя, и уже пора домой. Я в Москву, а он — в Ленинград. А потом он в Москву прилетел, свистел мне под окнами.

— Решение кто принимал? Вы?

— Господи, смотрите выше. Я никак не выкручивалась, я проходила через это горнило по полнейшей программе. Все в сумме продолжалось полгода.

Фестиваль был в июне. Уже в августе, убегая от громов и молний, мы отправились в Пицунду. Пустынно, странно, потом стали летать самолеты, началась гражданская война. И мы поспешно ретировались в Москву. И через две недели он полностью перебрался в Москву.

Мой бедный муж оставил свой дом, и Саша оставил свою семью в Петербурге. Боль развода — ужасающая боль. Это не стало моей коньковой темой. Я застала себя абсолютно одинокой в поле, ни одна книжка не могла мне ничего рассказать о страшнейших болевых шоках развода. О, ужас! Какая жуткая боль, какое перепиливание костей родному человеку, а рядом, кстати, лежат тела детей!

Никому не рекомендую. Кто может удержаться, пусть держится всеми средствами. Но судьба тащила за волосы. Я прошла по этому пути, всех сметая и разрывая на куски. Огромную поддержку имела в своих детях. Дети мне дали индульгенцию, сертификат на новую жизнь. Они гласно и негласно сказали: «Мы верим тебе». Сюжеты классического кинематографа от меня очень далеки, я никогда не видела в детских глазах ревности к следующему ребенку, к новому мужу — Бог даст, и не увижу.

Семья устроилась непонятно благополучно. Мои дети чрезвычайно дружественно относятся к моему новому мужу, хотя за эти 6 лет мы прошли уже несколько периодов, родили на свет моего четвертого по счету, нашего первого совместного ребенка. Не скрою, этот ребенок чрезвычайно укрепил и украсил лучевые отношения моих детей к моему новому мужу. Муж Саша очень дружествен и терпим ко всем троим чрезвычайно разным и забавно непохожим друг на друга детям.

Я никогда больше не причиню любимому человеку боль, которая состоялась тогда, и ничего близкого к этому не будет. Не говоря уж о сертификате, который мне выписали дети. Я слово дала. Но я и сейчас носитель этой бациллы — какие-то паллиативы, какие-то привязанности, но тех резких общечеловеческих сотрясений, конечно, не будет. А если судьба начнет меня на что-то толкать, что вряд ли, то мы с ней постараемся найти общий язык.

Беседовала Яна Жиляева

Нелетальиое

* * *

Усталость преодолевая, Бреду домой, едва дыша. Но тлеет точка болевая — Ее еще зовут душа. Сервиз домашний, запах чайный, Такой знакомый и простой, И взгляд, нечаянно печальный, И детский профиль золотой. Вот настроенье нулевое, Тоска и смута вновь и вновь. А вот — раненье пулевое, Его еще зовут любовь. Мне жребий выпал бесталанный, И я над ним три года бьюсь. Меня не бойся, мой желанный! Я и сама тебя боюсь. Гляжу, от боли неживая, Сквозь черный мрак — на алый круг. Вот эта рана ножевая — Твоих же рук, мой бывший друг! Спеши сложить свои пожитки, О том, что было, — не тужи! Суши в альбоме маргаритки, Раз в доме снова ни души. Усталость преодолевая, Бреду домой, едва дыша. Но тлеет точка болевая — Ее еще зовут душа. Я знаю, поздно или рано Умру под бременем грехов. Но все мои былые раны — Живут под именем стихов.

* * *

Не пускайте поэта в Париж! Пошумит, почудит — не поедет. Он поедет туда, говоришь, — Он давно этим бредит. Не пускайте поэта в Париж! Там нельзя оставаться. Он поедет туда, говоришь, — Не впервой расставаться. Не пускайте поэта в Париж! Он поедет, простудится — сляжет. Кто ему слово доброе скажет? Кто же тут говорил, говоришь. А пройдут лихорадка и жар — Загрустит еще пуще: Где ты, старый московский бульвар? Как там бронзовый Пушкин? Он такое, поэт, существо, — Он заблудится, как в лабиринте. Не берите с собою его. Не берите его, не берите! Он пойдет, запахнувши пальто. Как ребенок в лесу, оглядится. Ну и что, говоришь, ну и что? Он бы мог и в Москве заблудиться. Все равно где ни жить, говоришь. Кто поймет, говоришь, не осудит. Не пускайте поэта в Париж! Он там все позабудет. Все равно где ни лечь, говоришь, — Под плитой да под гомоном птичьим. Не пустили б поэта в Париж — Он лежал бы на Новодевичьем.

* * *

Я с укоризной Богу говорю: «Прости, Господь, что я тебя корю, — Но я горю, ты видишь сам, как свечка, Когда глаза в глаза тебе смотрю!» Бог отвечает: «Это пустяки. Опять тебе не спится, не живется. Смотри, вот-вот твой голосок сорвется, Сердечко разобьется на куски». А я с волненьем: «Боже, извини! Ты положенье все же измени! Ты видишь, как мне далеко до неба И как уже далеко до земли!» Вот отвечает: «Дурочка моя, Я ни за что на свете не в ответе. А если б мог решить проблемы эти — Я б был не Бог, я б был не я». «О Боже, я в тревоге и тоске! Я полагала — ты-то мне поможешь, А ты не можешь, ничего не можешь, Хоть я прошу о сущем пустяке!» Но Господа упрек мой рассердил. Махнув рукой, он скрылся в переулке. Бог жил в Безбожном переулке И на прогулки пуделя водил.

* * *

Б. Окуджаве

Когда еще хоть строчка сочинится, От Вас не скроет Ваша ученица. А чтоб от чтенья был хоть малый прок — Любовь мою читайте между строк. Когда же Вам наскучит это чтение, Мое включите жалобное пенье, Остановитесь, отложив блокнот, — Любовь мою услышьте между нот. Но Вас гнетет и призывает проза. И вот цветет и оживает роза, Та, что увяла в прошлые века, Но на столе у Вас стоит пока… Когда усталость мне глаза натрудит, А может, старость мне уста остудит, И побелеет черный завиток, И из зерна проклюнется росток, — Пускай судьба, таинственный биограф, Оставит мне единственный автограф, Пускай блуждает в предрассветной мгле Любовь моя — тень Ваша на земле.

* * *

Мне даже страшно приоткрывать там — тонкий шов, там — грубая складка, хотя блокнот не похож на кровать, но подойти и чудно, и сладко. Оттуда — слезы, оттуда — соль, оттуда — сны, что давно не снятся… А приоткрывши, уже изволь напрячь извилины, изъясняться. Но снова, снова который год чужая сила меня толкает войти в блокнот, как в роман, как в развод, и только к заморозкам отпускает. Листки до осени обрывать, Бог даст, не в кровь обойдется шутка, хотя блокнот не похож на кровать, но подойти и чудно и жутко.

* * *

Признавайся себе, что муж — дитя, Дети злы, родители слабы. И сама ты стала сто лет спустя Кем-то вроде базарной бабы. Не хочу обидеть базарных баб. Это все прекрасные люди… Но, куда б ни вело меня и когда б — Всюду вижу огонь в сосуде. Признавайся, что бредишь, бредёшь во мгле. Дети ропщут, муж дергает бровью… И бунт назревает на корабле, А корабль — называли любовью. А что до веселых базарных баб — Среди них встречаются пышки. …Но куда б ни вело ее и когда б — Ей мерцает огонь в кубышке. Признавайся! Да ты и призналась — ап! Потому что пора смириться С тем, что даже среди голосистых баб Ты служанка, не императрица. По утрам ты снимаешь ключи с крючка С ненормальной мыслью о чуде… И мерцает огонь, вроде светлячка, В варикозном твоем сосуде.