Сэляви
Шрифт:
* * *
Чем глуше ночь — тем слаще грезы. Чем солоней — тем веселей. Но час от часу ярче розы На рынках родины моей. Усаты ушлые ребята — Наперебой и нарасхват. Они ни в чем не виноваты! Никто ни в чем не виноват. Чем гуще стих — тем больше прозы. Чем голос тише — тем страшней. Все жарче полыхают розы На рынках родины моей. Блестят шипы, манят бутоны, Благоуханье все нежней… А сердца тоны-полутоны — Слышней, слышней, слышней. * * *
Дорогой Василий Палыч! Напишу я вам письмо. А отправить не отправлю, Оно отправится само. Добродушно-злым, усатым, Но с нездешностыо уже, Помню вас в восьмидесятом, В
* * *
Когда надо мной затрубят херувимы, Едва не касаясь моей головы, — Я, видимо, вспомню родные руины От аэропорта до центра Москвы. В эоловой лунке, в сандаловой дымке, В которую стих мой крыла окунал, — Покажутся Химки, и скроются Химки, И я не успею увидеть канал. Хрупки мои руки, тяжки мои вины. Где шью — там тотчас и расходятся швы. И снятся, и снятся родные руины От аэропорта до центра Москвы. * * *
Ничего не помню больше — Нет и не было покоя, Детство билось о края. — Няня, что это такое? — Детка? что ж это такое? Это — Сретенка твоя. Ничего не помню дальше — Нет и не было покоя. Стыла птица у воды… — Няня, что это такое? — Детка, что ж это такое? Это — Чистые пруды. Ничего не помню кроме: Нет и не было покоя! Звезды падали со лба. — Няня, что это такое? — Детка, что ж это такое? Это все — твоя судьба. Ничего не помню больше, Голос делается глуше… Я отстала, я пропала, Я осталась позади. Няня, няня, баба Груша! Няня, няня, баба Груша! Няня, няня, баба Груша, Подожди, не уходи… * * *
Дружок! Когда поет рожок, Как флейта, На мачте плещется флажок, Как лента — Мы покидаем берега И мчимся, Как будто нам не дорога Отчизна… Ах, мы не матросы! Но эти вопросы Нас стиснули, Как ледяные торосы. Совсем обступили, И мы отступили, Родным на беду Погибаем на льду. С собою пару пустяков Сложили, Как будто двадцать пять годков Не жили. Как будто не было беды и боли, И не хватало нам воды и соли. Как будто в полосу вошли такую — Мы всем болезням предпочли — морскую. И вот нам дышится ровней И глубже. А голоса родных, друзей — Все глуше. Ах, мы не матросы! Но эти вопросы Нас стиснули, как ледяные торосы… Совсем обступили, И мы отступили, Родным на беду Погибаем на льду… * * *
Есть у времени иллюстрация: Черно-белая, не обрамлена. Эмиграция, эмиграция! Я прощаюсь с тобой, сестра моя. Ты сегодня звалась Мариною — Завтра будешь Марнаграция! Это что-то неповторимое — Эмиграция, эмиграция. Я запомню их лица белые, Этих лиц выражение, И движения пальцев беглые, И руки моей положение. Эмиграция, эмиграция! Провожающий — на примете вы! Регистрация, регистрация, Регистрация в Шереметьево… Эмиграция, эмиграция! И снимаются с места стаями… О, осенняя птиц миграция — Поднялись и во тьме растаяли. Ну, видать, пора собираться мне, Если это само не кончится. Эмиграция, эмиграция — Мне лететь никуда не хочется! До свиданья, Мариаграция! Позабудь дорогу обратную! Эмиграция, эмиграция — Это что-то невероятное. Там, далеко родится девочка, И когда расцветет акация — Называть ее станут Эммочка, Если полностью — Эмиграция. * * *
Изумительно тепло. Изумительно светло. Как
же все-таки хитро Все придумано в метро! Я гляжу не без опаски: Или я сошла с ума? Все вокруг читают сказки — Фолианты и тома. Этот старый крокодил Не листает «Крокодил», Этот глупый паренек Не читает «Огонек», И очкарик спозаранку Не читает «Иностранку», И пехотный командир Не читает «Новый мир». Как бесценна эта сцена! — Я сказала горячо. Все читают Андерсена, А не что-нибудь еще. Вон Русалочка скользит, Вон Дюймовочка танцует, Вон Солдатик мне грозит — Кто чего вообразит… Изумительно тепло, Изумительно светло. Как же все-таки хитро Все придумано в метро! Все сидят, озарены. Все глядят, умудрены. И мечтает паренек, И мерцает огонек… * * *
Ой, какой алкаш колоритный Слушал тут вчера мои песни! Ой, как он глазами ворочал, Как он рот разевал… Все-то для него было ново — И моя девчачья походка, И мой гардероб немудрящий, И неэстрадный мой голосок. Видимо, хотелось бедняге… Сбегать за Серегой, за Колькой, Быть не одному в этой куче, Не быть одному… Но никак не мог оторваться. Но — не мог никак отлепиться. И с лицом дурацким, счастливым Стоял и стоял. Вот вам элитарные штучки! Вот вам посиделки в каминной! Вот вам песня «наша — не наша», Огни ВТО… Ничего такого не нужно! Человек открыт перед песней, Человек доверчив и мягок… Но играть на этом — ни-ни. * * *
Музейная миниатюра! Где, где, скажи, твоя натура? Она была ли вообще? И несминаемые букли, И нечитаемые буквы У монограммы на плече. Над столиком стеклянным стоя, Задумаюсь над тем и тою, Что жили-были в те века. И этот лак, и этот глянец На гордый взгляд, сухой румянец Клала истории рука. Старинная миниатюра Глядит обиженно и хмуро. Век позапрошлый на крыльце! Приди, ценитель малой формы, Черты Петра или Лефорта Найди вот в этом гордеце. Да, власть над сердцем медальона Сильна, но неопределенна. И живопись невелика! Придворную любую чурку Возьмешь, воткнешь в миниатюрку — И вот осталось на века. * * *
Н. Эйдельману
Он не протестант, не католик (Пошире держите карман!), — Он просто российский историк, Историк Натан Эйдельман. Он грудью к столу приникает, Глядит на бумаги хитро. Чернила к себе придвигает, Гусиное точит перо. Средь моря речей и риторик, Средь родины нашей большой — О, как же нам нужен историк, Историк с российской душой… Историк без лишних истерик С вельможи потянет парик… Он не открывает америк — Россия его материк. Не пишет стихов или песен, Но грезит себе наяву. Ему улыбается Пестель, Апостол склоняет главу. Из душных задымленных залов, Где лоб холодеет, как лед, Потомок идет Ганнибалов И руку беспечно дает. Историка ночи бессонны. А впрочем, и в нашей сечи Стоят восковые персоны И мчат дилетанты в ночи. Иные плутают в тумане, Тех сладкий окутал дурман… И ходит с пером между нами — Историк Натан Эйдельман.* * *
Помилуй, Боже, стариков, Их головы и руки! Мне слышен стук их башмаков На мостовых разлуки. Помилуй, Боже, стариков, Их шавок, васек, мосек… Пучок петрушки, и морковь, И дырочки авосек. Прости им злые языки И слабые сосуды И звук разбитой на куски Фарфоровой посуды. И пожелтевшие листки Забытого романа, И золотые корешки Мюссе и Мопассана. Ветхи, как сами старики, Немодны их одежды. Их каблуки, их парики — Как признаки надежды. На них не ляжет пыль веков, Они не из таковских. Помилуй, Боже, стариков! Помилуй, Боже, стариков… Особенно — московских.
Поделиться с друзьями: