Семь месяцев саксофона

– И тебя самолёт доставил?

– Я родился здесь.

– Вот как?

– Да.

– Когда был в самолёте, то из туалета побрызгал на Европу… Мне очень хотелось побрызгать на Европу! Нельзя было упустить возможности…

– Надеюсь, не упустили?

– Уж будь уверен! – под нижней губой старичка светится полоска слюны.

– Я уверен.

– Молодец!

***

Брожу по двору, пытаясь угадать, кто больной, а кто посетитель. Впрочем, это не сложно: у больных лица выразительнее. «Не двор, а музей, – думаю я, – коллекция выдающихся лиц!»

Возле подстриженных кустов, которые тянутся вдоль забора, женщина в белом халате задумчиво смотрит на дорогу. Пытаюсь представить себе её ноги – я всегда пытаюсь представить себе ноги женщин, у которых печальные глаза.

– Тоскуете? – спрашиваю.

Женщина не отвечает, даже голову не поворачивает.

– Может, смогу услужить? – говорю я. – Ведь если…

– Будьте добры, – перебивает меня голос с русским акцентом, – будьте добры, оставьте меня. Пожалуйста.

– Почему? – вырывается у меня.

Она смотрит мимо меня и молчит. Кажется, никогда не видел такие низко опущенные плечи.

– Мы могли бы поговорить о политике или о чём-то ещё, – не сдаюсь я.

– Сюда приходите говорить о политике?

Опускаю взгляд на часы – мама, наверно, после укола…

– Нет, – признаюсь я, – Здесь я рисую портрет женщины.

– Вы – художник? Художникам хорошо…

Пожимаю плечами и потом говорю:

– Я хотел бы рисовать вас.

– А как с той женщиной, которую уже рисуете?

– Она больна. Кажется, неизлечимо.

– Она красивая?

Поднимаю лицо к голубому покою неба.

– Когда она прохаживается по этому двору в туфлях, которые я обуваю на её ноги, то выглядит волшебно…

– Вы обуваете на её ноги туфли?

– Мне нравится делать это.

– А ей?

– Ей это нравится ещё больше.

Возле нас останавливается медицинская сестра Рухама. У неё каменное лицо, отчего у меня возникает страстное желание пощекотать у неё под мышками.

– Сестра Зина, вас к доктору Урбаху.

– Мне пора, – говорит сестра Зина, – простите.

Молча развожу руками и снова пытаюсь представить себе её ноги.

– Меня зовут Ашер, – говорю я вдогонку сестре Зине.

***

«Жарко, – думаю я, – сегодня слишком жарко, чтобы что-либо понять; сейчас разумнее всего влить в себя бутылку пива, которая осталась на заднем сиденье «фиата», а потом убраться ко всем чертям. Или к Ирис. Та молча примет, молча отпустит… Можно раздеть её и не раздевать, можно делать с ней то, что делаем обычно, а можно и то, что обычно не делаем…»

***

Человечек из проходной прижимается ушком к приёмнику, но заметив меня, движением крохотного пальчика просит остановиться.

– А он всё падает! – в глазках человечка неподдельный ужас. – Падает шекель, падает…

Пытаясь человека утешить, говорю:

– Лишь бы не штаны.

Человечек тяжело вздыхает, задумчивый взгляд отводит в сторону.

***

Забираюсь в «фиат». На заднем сидении бутылка пива. Пью за сына Ханана, за мои портреты, за Мирьям, а потом делаю большой глоток ещё и за медицинскую сестру Зину. Включаю приёмник.

Саксофон играет так, будто его щекочут. «Саксофону весело, – думаю я – а маму не выпускают… Неужели Колдун проносит в лечебницу водку?..»

***

Однажды он пронёс игрушечный рояль, и медицинская сестра Циля потребовала, чтобы игрушку забрали, потому что мама пыталась на ней играть, а потом очень нервничала и плакала.

Но я пытаюсь на Колдуна не обижаться, ведь кроме него и меня маму никто не навещает. Не Шопен же…

Домовладелица, г-жа Шварц, говорит, что когда-то пианистку Эстер Сегал знал весь Вильнюс, но потом настало время, когда литовцы снова осознали себя литовцами, а евреи – евреями… Теперь, в Израиле, мама закрывается у себя в комнате, слушает Шопена и напивается. И никто ей не нужен. Даже я…

***

Как-то, возвращаясь из интерната, я сказал: «Мама, директор просил передать тебе, что закон не позволяет им содержать меня дольше положенного срока… Ты не расстраивайся – я подыщу себе другое жильё…» Мама молча закрыла глаза, и я долго разглядывал её нечёсаные волосы…

***

Возле ворот лечебницы останавливается бордовый «форд», из которого выходят две старушки с очень тощими и кривыми ногами. «После восьмидесяти ноги следует менять», – думаю я.

Душно, влажно. Поворачиваю ключ зажигания – «фиат» кудахчет, словно замечтавшаяся курица, которую вдруг вспугнули, и мы не спеша трогаемся с места, потому что спешить некуда, потому что на почте больше не служу… Воскресенье, вторник, четверг – какая теперь служба?..

***

Шторы в комнате Ирис опущены и жара не проникает.

– У тебя тело гибкое, – говорю я. – Мне нравится.

– Знаю, ты уже говорил.

– А моё тело? Тебе оно как?

– Нравится… Всегда…

– Но я тебя не люблю…

– Знаю.

– Тебе это не мешает?

– Сегодня ты разговорился.

– Я подумал, что если я тебя не люблю, то тебе это должно мешать.

– Почему сегодня больше, чем всегда?

– Сегодня я об этом подумал.

– Плевать!

«Плевать» – вот это слово! На трёхдневных учениях резервного полка мы завели разговор о мире с арабами, о наших министрах и ещё о всяком другом, и вдруг наш фельдшер сказал: «Плевать!» Мы поплевали – стало легче. Люди напрасно считают, что жизнь следует чуть подправить… Люди лишь мозги себе пудрят, потому что всё равно не…

– Конечно, – говорю я Ирис, – Плюй на всё!..

***

Забираюсь в «фиат» – в мой бронхитный домик. Мимо, виляя жестяными бёдрами, проносятся «форды», «нисаны», а мы не спешим. «К чёрту! – на заднем сиденье свёрток с мамиными туфлями. – К чёрту!..»

***

Мама молча посмотрела на расчёску, а потом в пьяной улыбке скривила рот и сбросила расчёску на пол…

***

Мне никогда не приходит на ум подумать об отце – с меня достаточно того, что он меня сделал; может быть, это лучшее, что он в своей жизни сотворил, и какое мне дело до того, как мой отец выглядит. Может быть, у него перекошенное лицо или поломанный нос, или что-то ещё… Наверно, что-то ещё, если мама с ним не осталась, а может… Мама о нём не упоминает, да нам и не нужно: ни маме, ни мне. Знаю только, что до того как родить меня, мама в каком-то магазине мыла полы и, наверно, не до любви было…