Семь месяцев саксофона

– Биточки делаются из чего-то другого… – возражаю я и виновато оглядываю свалившийся со стеллажей товар.

– Ох, биточки!.. – задумчиво вздыхает Давид.

– Давай карандаши! – говорю я и выхожу из лавки.

Парень сидит, прислонившись к стене магазинчика, и дышит, как загнанный козёл. «Не самая лучшая реклама для лавки!» – думаю я, но козла в сторону не оттаскиваю, потому что не могу заставить себя коснуться его снова…

***

– Хорошо художникам? – спрашиваю у «фиата».

– Конечно, – неожиданно отвечает «фиат». – Хорошо бывает только художникам.

– У меня целая пачка карандашей, – говорю я. – Этого хватит мне, чтобы жить ещё, верно?

– Точно! – молчит «фиат». – Живем только раз, да и то в Израиле!..

Поворачиваю ключ зажигания. «Поживём! – говорю я себе. – Лишь бы не эти проклятые воскресенья, вторники и четверги… Только бы мама…»

Небо спокойное, благодушное, а под ним пыльно, липко.

«Дождя бы! – думаю я. – Всемирный потоп бы!»

***

На обочине дороги стоит женщина и чему-то улыбается…

Ночью она сидит на моей кровати и курит.

– Чудной ты, – говорит она.

Подхожу к Миму, поворачиваю медвежонка мордой к стене. «Это зрелище не для малышей…» – говорю я ему.

– Чудной ты, – повторяет женщина, принимаясь за мои пуговицы.

– Помолчи! – прошу я.

– Молчу, – говорит она и улыбается.

«Зачем она здесь?» – думаю я.

Она засыпает легко. Разглядываю мерцающее в темноте голое плечо, а потом отворачиваюсь.

– Мим, – мысленно говорю я, – надеюсь, что…

– На что? – мысленно спрашивает Мим. – На что ты надеешься?

– На утро, – молчу я. – И на коробку с карандашами…

Месяц третий

– Надо ж такое! – говорит просунутая в мою комнату голова. – Он позволяет себе валяться в постели!

Протираю глаза и стремительно заворачиваюсь в простыню.

Голова тянет за собой тучное туловище.

«Г-жа Шварц, присядьте!» – хочу сказать я, но успеваю мысленно откусить себе язык: единственный в комнате стул занят оставленным с вечера чайником и моими коричневыми трусами, а кроме как на стул или на кровать в моём жилище присесть не на что…

– Стряслось что-то? – спрашиваю.

– Господи! – в собранном кверху пучке волос вздрагивает матерчатый цветок.

Вид цветка успокаивает. «Чтобы сообщить о начале войны или стихийном бедствии втыкать в голову искусственный цветок не обязательно!» – думаю я.

– Чайку попьете? – увернутый в простыню, перекатываюсь через кровать к окну, где стоит стул с чайником и трусами.

– Чайку? – глаза г-жи Шварц наливаются кровью. – О, господи, он, видите ли, угощает!.. Я выяснила, что ты оставил службу на почте! В такие-то времена!.. И ещё валяется в кровати!..

Вздыхаю так, как вздыхают, поднимаясь с зубоврачебного кресла.

– Предпочитаете, чтобы я валялся в канаве?

Кожа на лице домовладелицы, словно меха гармошки, то вытягивается, то, на мгновенье застыв, снова сжимается.

– Постель даром не даётся! – объясняют мне.

– Необходимо работать, – горестно говорю я.

Цветок на голове г-жи Шварц дрожит так, будто его

просквозило. Никакого сомнения: женщина собирается с мыслями.

Видеть дрожащий цветок крайне больно, и я сообщаю:

– У меня новая служб а – хватит и на постель, и на комнату, и на чай… Теперь буду зарабатывать ещё больше!..

Лицо г-жи Шварц вдруг светлеет, мешая ивритские слова с литовскими, она сообщает, что искренне сожалеет о своём столь раннем визите.

– Ничего страшного, – говорю я и заворачиваюсь в простыню ещё плотнее.

Поправив на голове пошатнувшийся цветок, г-жа Шварц касается дверной ручки и просит прощения снова.

– Ладно, – говорю я, натягивая на себя трусы.

***

Теперь я поднимаюсь по утрам не в шесть, а в семь или восемь, а самое главное – знаю, зачем проснулся и куда пойду. Самое поганое в жизни, когда не знаешь «зачем и куда»… Человек может работать на почте и может на почте не работать, жить в собственной квартире или снимать комнату, спать со своей женой или с чужой, но, как бы там ни было, человеку необходимо знать Куда и Зачем!.. Если человек знает, куда и зачем, то он не Дырка Сучья и так просто не забеременеет…

Сейчас заказанный портрет девочки отнесу на улицу Кинерет; потом в кафе «Будьте здоровы!» съем завтрак, который, согласно договору, причитается мне в течение трёх месяцев за портрет жениха г-жи Плоткиной; потом, насытившись, отправлюсь к центральному магазину, на ступеньках которого рисую лица граждан города (одно лицо – тридцать шекелей); позже, снова согласно договору, пообедаю (салат, биточки, фруктовое мороженое) и прибуду на новую службу – это когда начнёт темнеть и когда спадёт жара.

– Мим, – говорю я, – теперь я ухватился… Это ведь отлично, что я ухватился, верно?

– Ещё бы! – молчит медвежонок. – Теперь ты не Дырка Сучья…

– Только вот моя мама…

– Да, только твоя мама…

***

«На меня находит, – сказала тогда мама, – на меня просто находит…»

***

Иногда находит и на меня, только я не стану напиваться и терять сознание.

Лейтенант Кон требовал: «Не сметь умирать без боя!» – и мы делали так, как требовал наш командир, потому что были хорошими солдатами и знали, что на войне не бывает личных вкусов и мнений – это в школьные годы позволяется орать об этих очень-очень-очень-очень-очень-очень-очень-очень личных вкусах и мнениях – а на войне для личных вкусов и мнений нет времени; времени нет даже для слёз.

Конечно, сейчас не война, но раз солдат – всегда солдат, и он никогда не посмеет умереть без боя…

***

– С собою не сражаются, – мама сидела в углу дивана и держала в руках диск с записью Шопена. – Не с собою!.. Наверно, я негодная мать и негодная женщина, но сражаться с собою – грех! Разве можно против своего Создателя? Сын, прости… Можешь не прощать… Мир, думаешь, на чём держится? Нет, не на добре и не на любви, как и не на жестокости. Мир на правилах и законах держится!.. Везде и во всём правила и законы… Даже беззаконье – непременный закон мира!.. Только я есть я, и по правилам мира у меня не получается; мне по своим нужно, по собственным… Ты не прощай, только знай, что я сражаться пыталась, но вся, как есть, грехами обросла, ибо по правилам мира сражалась… Против себя сражаться не получается… Конечно, человека можно хорошенько встряхнуть, а бомбы и пули покалечить могут, только тоска, страсть, мечта – они ведь и в глухом, и в слепом и даже в обрубке, который не в состоянии самостоятельно с кровати скатиться…

– Мама, ты не обрубок… – сказал я.

***

Выбегаю на утреннюю улицу. Дома выпускают из себя людей, словно океанские рыбины выпускают из себя икру. На тротуаре скулит щенок: кто-то наступил на хвостик. «Потерпи, малыш», – говорю щенку. Боль отошла – щенок больше не скулит и весело играет хвостиком. Так оно: правила и законы мира…

«Ни простить, ни осудить маму не смогу! – думаю я. – Она – раненый солдат, который сражался, как мог, сражается, как может; покалеченный солдат в не очень надёжном, но в своём окопе».