Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

И Зейнаб плакала:

Все твои горести я взяла бы на себя! Да спасёт Всевышний от дурного глаза! Не видал ты воды столько дней! Кровью сердца утолял тягостную жажду. Сколько тягот выпало на долю Хусейна. Плачьте, плачьте о нём!..

Было наслаждение изнурения в дни мухаррама. Всё более хотелось, желалось предаваться рыданиям, изойти слезами...

Поднялись знамёна скорби, стяги печали поднялись. Мухаррам пришёл в мой дом от тоски в разлуке. Тюльпан и роза на земле, закат на небесах. О, сколько светлых красок жизни Из крови мучеников родилось. Птицы и звери молятся вместе с Хусейном. Небо плачет и проливается дождями слёз. Кровь мучеников рождает на земле цветы. Жизнь возрождается, умирают палачи. Наше начало — в нашем конце!..

Микаил устроил прекрасное и щедрое шествие. Отряды воинов окружали четырёх слонов, дивных животных, которые виделись Офонасу милыми чудовищами. На переднем слоне восседал Микаил, на другом — Хамид-хаджи. Следом за прекрасно украшенными слонами двигались музыканты с бубнами и трубами. Далее человек в чёрной одежде нёс в руках шест, увенчанный двумя скрещёнными саблями и перевёрнутым луком. Затем торжественно вели коня, прекрасного коня. И Офонасу в толпе, уже и не чующему себя, показался знакомым этот конь. Однако лишь много после он понял, что это его Гарип. И будто Гарип в шествии объединил Офонаса-Юсуфа с верой Мухаммада крепче, нежели обрезание крайней плоти... На седле коня положен был арабский тюрбан — это был знак верного коня Хусейна. Далее несли шёлковые стяги с золотой и серебряной каймой. Стяги переливались разноцветно — сине, зелено, пурпурно, жёлто...

В отдельные дни оплакивали несчастного младенца Асгара и юношу Касима, зятя Хусейна. Перед самой битвой Касим взял в жёны дочь Хусейна, Сакину, однако погиб прежде свершения брака. В память об этой горестной свадьбе также устроена была процессия, сходная с процессией брачной. Несли подносы с цветами, хной, сластями и горящими свечами. Несли подарки для жениха — чалму, пояс и шаль...

Затем оплакивали храброго Аббаса, который погиб, пытаясь пробиться к Евфрату, чтобы принести воды женщинам и детям. В процессии в память Аббаса шли водоносы и разбрызгивали воду из полных бурдюков. Лучники, следовавшие за ними, ломали стрелы и разбрасывали обломки. Так наказывали стрелы за то, что подобные же стрелы некогда пробили бурдюк, несомый от Евфрата Аббасом. Самыми последними шли копьеносцы. На их копьях наколоты были лимоны — сочные кислые плоды, утоляющие жажду и сходные с головами отрубленными.

Затем вышла процессия в память верного коня Хусейна. То оказался праздник Офонасова Гарипа. Гарип изображал Хусейнова коня, которого звали Зу-л-Джанах — Крылатый. Гарипа вели под уздцы, сбруя его была украшена богато; ноги и круп окрашены были хной, призванной напомнить о крови. Вслед за конём несли подкову — знак Зу-л-Джанаха...

Офонас-Юсуф не полагал, что возможно утратить себя ещё более, нежели он уже утратил себя. Но оказалось, возможно и такое. И случилось такое, когда он шёл в процессии, оплакивающей самого Хусейна. Впереди шёл жезлоносец с жезлом, увенчанным скрещёнными саблями и луком.

За ним шествовали слоны с погонщиками на широких спинах, погонщики сыпали в толпу людскую пепел, напоминая о раскаянии. Следом несли траурные погребальные стяги. Далее вели белого коня, а на седле этого коня помещены были два мёртвых окровавленных голубя, означавших души Хасана и Хусейна. Далее снова шёл Гарип с тюрбаном на седле, будто сам Хусейн, глава мучеников за веру, мученик из мучеников, незримо обретался здесь. Толпы людей, босых, одетых в чёрное платье, шли в процессии...

И тут случилось то, что и заставило, принудило Офонаса утратить себя напрочь! Пошли силачи, нагие по пояс. Они били себя кулаками в грудь, раздирали себе кожу палками, острыми камнями; колотили себя цепями. В такт ударам понеслись слова:

— Йа Ха-сан! Йа Ху-сейн!..

Спины и груди окрасились алой кровью. Кровь потоками текла на белую ткань шальвар. Бичующиеся шли парами — лицом к лицу — и поощряли друг друга громкими кликами. Головы их раскачивались, буйная пена выступала на воспалённых губах. Но при этом они двигались легко и будто плясали...

Шествие гремело и звенело всевозможными звуками. Слова марсий переливались в плачи, барабанщики били в огромные барабаны.

Офонас не знал, отчего ему позволили быть в процессиях. Он и не задумывался об этом. Но его не трогали, потому что ему покровительствовал знатный, богатый и щедрый гость Асад-хана...

И снова Офонас очнулся и с ужасом увидел в процессии Микаила, которого приветствовали поощрительными криками. Сын правителя Рас-Таннура бичевал себя железной цепью, и тело его было покрыто ручьями крови... И тотчас Офонас-Юсуф снова утратил себя; утратил и Офонаса и Юсуфа, утратил всего себя...

* * *

Очнулся Юсуф окончательно в бане под плеск немолчный воды. Он лежал голый на возвышении — тершене. Было жарко, парно. В людях, окруживших его, он узнавал служителей Микаила. Затем увидел Хамида-хаджи, который без одежды показался ему старым и хрупким. Юсуф поднялся и подошёл к Хамиду-хаджи, и вдвоём они прошли в курну, откинув завесу. Офонас видел, как поили Микаила настоем травяным, призванным останавливать истечение крови; и поливали израненное тело заживляющими снадобьями жидкими...

Минуло несколько дней, и на теле Микаила не осталось ни единого следа самоистязания. И тогда в первый раз подумалось Офонасу внезапно и с большою ясностью, и подумалось: «Сильна вера Мухаммада!»...

Оказалось, что у всех участников процессии бичующихся раны совершенно зажили.

Но Офонас-Юсуф, хотя и не бичевал себя, чувствовал себя измученным и разбитым. Чувство безысходной потери давило душу. Он уже мог вспомнить, что когда-то потерял маленького сына. Конечно же, всегда сожалел об этой потере. Но сейчас, нет, не о сыне сожалел... А что же случилось? Отчего не уходило чувство потери, утраты навеки?.. Что он утратил? Какую частицу своей жизни, бытия своего?..

Долго отходил Офонас, приходил в себя после дней мухаррама.

Он покорно следовал в свите Микаила, который направился в большой город Вид ар. Офонас всё ещё был погружен в своё чувство безысходной утраты и не спрашивал ни о чём. Казалось, Микаил задумался и печалился...

Вдруг, на пути в Бидар, настолько Офонас ослаб, что его по приказанию Микаила уложили на носилки и везли на слоне. Офонас пытался понять умом, что же случилось, что же, что он утратил... Его качало без плавности... Сколько времени минуло, не сознавал...

И наконец, когда один полуденный отдых был устроен, Офонас всё понял. Он так ясно всё понял, что даже это понимание почудилось ему вдруг вещным, живым. Он даже невольно протянул руку, будто возможно было схватить и удержать в руке, в пальцах своих это самое понимание внезапное. Он обрадовался приходу, явлению этого понимания. А было это понимание совсем простое. Он потерял ощущение бессмертия, своего бессмертия. Прежде это ощущение было всегда. Всегда он — и возможно наперекор всей своей жизни — ощущал своё бессмертие простое телесное. Тело его не верило в смерть. А вот теперь поверило. Всем своим существом он теперь сознавал, что он умрёт...

Он умрёт, он умрёт, он умрёт... Его не будет... Офонас-Юсуф умрёт. Юсуф умрёт. Офонас умрёт. Ондрюша на самом деле умер; и то, что Офонас, его отец, изредка вспоминает о сыне, то вовсе не означает, будто Ондрюша жив. На самом дела Ондрюша мёртв, и нигде не отыщет Офонас умершего сына. Нигде не отыщет!.. И сам Офонас умрёт и никогда больше не будет жить. И если кто-то будет помнить о нём, это ведь ничего не будет означать для Офонаса. Офонас будет мёртв, то есть Офонаса не будет...

И вдруг Офонас обрадовался и успокоился. Он ведь всё равно был обречён; и, стало быть, мог быть спокоен...