Семьдесят минуло: дневники. 1965-1970

ВИЛЬФЛИНГЕН, 15 ИЮНЯ 1967 ГОДА

Похороны главного лесничего Кинцле при мягком солнечном свете. Хранитель, охотник, лесной ходок. На Рождество он в одиночку отправился в заснеженный лес. В агонии: «Мне нужно в лес — сами они там не разберутся. Мне нужно к землянике».

Сюда же последнее слово капеллана Вильда, который услышал колокола Грюнингерской церкви: «Сейчас идет пресуществление».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 27 ИЮНЯ 1967 ГОДА

Маленькая экономика. На переднем дворе маргаритки заполняют канавки вымощенной дорожки. При перекапывании обнаруживаются все новые и новые камни; они как будто растут. Я собираю их в холм, покрываю его землей и обсаживаю мхом. Он начинает цвести; из породной массы получается приятное место. Цветут также водоросли: мрамор надгробий окрашивается красным.

Рассеянный по грядкам укроп: тончайшее напыление зелени. Созревая, он раскидывает над морковью и земляникой желтое покрывало. Галантная трава: зеленые кончики идут к молодому картофелю, желтые семена — для огурцов.

И львиный зев [573] в пределах своей богатой шкалы развивает серно-желтый окрас, какой едва ли еще у кого-нибудь встретишь.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 5 ИЮЛЯ 1967 ГОДА

Наперстянка [574] у стены цветет в три стебля, выше человеческого роста, которые кверху медленно угасают. Колокольчики открыли зевы, их облетают шмели, забирающиеся глубоко внутрь.

Дно чашечки покрыто пурпурными пятнышками, каждое из этих пятнышек обрамляет белая кромка. Очевидно, их темнота благодаря этому должна еще сильнее выделяться на фоне светлой красноты цветка. Ковер, ведущий к гроту с сокровищами Аладдина.

573

Lowenmaul (нем.), Antirrhinum L. (лат.).

574

Fingerhut (нем.), Digitalis L. (лат.).

Мак образует пучок с множеством почек, но цветет в большинстве случаев только одна, от светло-лилового тона до темно-лилового, изредка белая. Сегодня одна, наполненная, выбилась — комочек розовой бахромы: пуховка Помпадур.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 14 ИЮЛЯ 1967 ГОДА

Сад, беседка, дождь: занавеси. После полудня гроза с сильным ливнем, между струями град; ядра сначала величиной с горошину, потом размером в дикую вишню. Вскоре газон был покрыт льдом.

Под конец снова солнце. Настурции [575] цветут желтым, оранжевым, светло-кирпичным цветом. Если хочешь привнести свет в хмурую комнату, нет ничего лучше букета из них.

575

Или: капуцин, Kapuzinerkresse (нем.), Tropaeolum L. (лат.).

ВИЛЬФЛИНГЕН, 22 ИЮЛЯ 1967 ГОДА

Хождение по лесу. Грибов почти нет, только один «тюфячок». Был не в лучшей форме с полудня, но лес просветляет.

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 СЕНТЯБРЯ 1967 ГОДА

«Дорогая Ореола Неми [576] , Ваше письмо от 31 августа принесло мне одно из самых скорбных в моей жизни известий. Мой друг Генри, которому я обязан столь многим и только хорошим… мертв!

А мы так надеялись следующей весной насладиться сердечной радостью общения с ним — это составляло самую большую часть нашего предвкушенья и отрады. Теперь же мы надеемся узнать от Вас еще больше о его последних днях — будь то в Риме или в Лa Специи.

576

См. прим. от 24 сентября 1965 г.

Чудесные глаза Генри закрылись — мы опечалены этим, но нынче он видит здесь больше, чем мы. В этом я убежден.

Моя жена тоже посылает привет — она вместе со мной разделяет боль Вашей утраты».

ВИЛЬФЛИНГЕН, 18 СЕНТЯБРЯ 1967 ГОДА

Обществу Шопенгауэра во Франфурт-на-Майне: «Большое спасибо за ваше письмо от 13 сентября и замыслы, которые я собираюсь изучить на досуге. Артур Шопенгауэр принадлежит к тем умам, благодаря произведениям которых я научился думать. Я все снова и снова возвращаюсь к нему, и даже в данный момент, лежа с гриппом в постели, занимаюсь чтением третьего тома "Мира как воли и представления". То, что в ход пущены все средства, чтобы обесценить и этого классического мыслителя, вам известно лучше, чем мне. Однако звезда его продолжит сиять и тогда, когда обманчивый свет наших модных философов давно погаснет. Post nubila Phoebus [577] — они не дотягивают до него ни рационально, ни метафизически, не говоря уже об этической стороне вопроса».

577

После ненастья — солнце (лат.).

ВИЛЬФЛИНГЕН, 2 ОКТЯБРЯ 1967 ГОДА

«Глубокоуважаемый господин Вольфф, я должен еще ответить на Ваш запрос от 12 сентября. Разговоры с журналом Spiegel имеют, скорее, значение для политиков, предпринимателей и журналистов, вообще для людей, которые в той или иной степени ориентируются на общественное мнение и на выработанные в нем суждения. И тут я спрашиваю себя, какую реальную пользу это приносит им, поскольку уже через неделю от данных публикаций не остается ничего, кроме смутных воспоминаний.

У меня тоже время от времени появляются визитеры, которые после нескольких безобидных слов водружают на стол аппарат. И я, новизны ради, несколько раз принимал участие в этом, но вскоре затем у меня возникало неприятное ощущение — примерно как у Петера Шлемиля: вот уходит сейчас человек, пусть не с твоей субстанцией, но с твоей тенью. Ну что ж, в конце концов, никто в наше время не остается совсем неощипанным.

Сегодня, очевидно, исчезла способность вести беседу со смыслом, то есть в ее подлинной реальности. А к ней относятся настроение, молчание, аура и взаимное внимание встречающихся в вопросе и ответе. Магнитофон, напротив, относится к классу презервативов, как определяет их мадам де Сталь: паутина осторожности, панцирь страсти. Истинный плод беседы механикой разрушается. К этому нужно добавить еще недоверие к визитеру, умственное существование которого основывается на sneering [578] и который, вероятно, уже с этой целью и появляется.

578

Насмешливый, издевающийся, презрительный (англ.).

Есть современники, которые сожалеют, что уже в Афинах, Флоренции, Веймаре деятельные умы не ходили с такими аппаратами от одной мастерской к другой. Тогда бы вместо диалогов Платона, Вазари или Эккермана мы имели бы сегодня кучу заполненных банальностями магнитофонных пленок, а в наших галереях вместо картин висели бы фотографии актеров. Такое можно вообразить в проекции на будущее.

Нынче они намерены обсуждать со мною этим способом такую очень серьезную тему как "Ответственность писателя". Разлад между самореализацией творческого человека и требованиями, которые ему предъявляет мир и общество, осознавался мною, конечно, с самого начала, и я тоже заплатил за это свою цену. Вещи такого рода не изрекают за полчаса в какой-нибудь аппарат. Шиллер тоже оказался бы неспособным на такое, ибо его взгляд на это был двойственным. Во фразе из "Отпадения Нидерландов", которую Вы цитируете, он как историк выражается критически о такой возможности, но как поэт он ее подтверждает.

Вместе с тем нельзя было бы сказать, что я уклонюсь от гуманной беседы об этих опытах, в случае, если Вы когда-нибудь, и по возможности без публицистических намерений, окажетесь в наших краях. Тогда Вы не отделались бы обычными сегодня пустыми разглагольствованиями о духовной свободе, а узнали, как такая ситуация выглядит в случае серьезной необходимости, например, когда речь заходит о публикации "На мраморных утесах". Подтверждение духовной свободы начинается только там, где о свободе прессы давно уже нет и речи.

Со своей стороны я, пользуясь удобным случаем, был бы рад узнать, как Вы представляете себе "Ответственность критика". Он тем строже должен был бы проверять себя, выражая составленное, вероятно за одну ночь, суждение о произведении, над которым автор трудился в течение нескольких лет. При этом Вы могли бы дать наставление одному из моих молодых друзей, который уже долгое время работает над темой "Книжная критика после 1945 года" и которому я периодически сообщаю о том, какие соображения на этот счет собираются у меня».