Семья Берг

Далее Ярославский перешел к вопросам антирелигиозной пропаганды:

— Одним из убежищ, одним из прикрытий для крестьянина, который не хочет идти в колхоз, остается религиозная организация с ее гигантским аппаратом, полуторамиллионным активом попов, раввинов, мулл, благовестов, проповедников всякого рода, монахов и монашек, шаманов и колдунов, и тому подобной нечисти. В активе этом состоит вся мировая контрреволюция, еще не попавшая в исправительно-трудовой лагерь на Соловки, еще притаившаяся в складках огромного тела СССР, паразитирующая на этом теле. Нам, товарищи, необходимо быть безжалостными, выселить их из храмов и перевести в подвалы, а самых злостных отправить в концлагеря. А сами храмы будем разрушать. У меня есть радостная новость — на днях было принято решение о разрушении храма Христа Спасителя. Это безобразное громадное строение стоит как символ реакционной христианской веры и мозолит глаза трудовым людям социалистического общества. Долой храмы, товарищи, долой попов, долой веру в несуществующего бога! Под водительством Сталина мы строим новый безбожный мир! [18]

18

Ярославский Емельян. «Соцсоревнование и антирелигиозная пропаганда». «Правда», 1 мая 1929 г.

Аудитория горячо зааплодировала, раздались крики «Долой!» Павел вспомнил свое впечатление от красавца храма, вспомнил его интересную историю, рассказанную ему грустной незнакомкой. Он еле сдержался, чтобы не крикнуть: «Зачем разрушать такое строение? Зачем так грубо искоренять веру, многовековую потребность народа? Не лучше ли оставить людям то, что так их умиротворяет?»

Но, как бы парируя то, о чем думал Павел, Ярославский продолжал:

— Необходимо запретить исполнение церковной музыки Чайковского, Рахманинова, Моцарта, Баха, Генделя и других композиторов. В данный момент церковная музыка, хоть бы и в лучших ее произведениях, имеет актуально-реакционное значение.

Павел не был музыкально образован, как и все остальные слушатели, но он знал имена Моцарта, Баха и Генделя и понимал, что они писали много церковной музыки, а Бах и Гендель — почти исключительно церковную. Слушая, он поражался: значит, надо вообще отменить этих великих композиторов?

А Ярославский продолжал:

— И вот еще кое-что очень важное о музыке: за последние годы стали модными цыганские романсы. Их распевают с эстрады, их поют на вечеринках дома. Некто Прозоровский, так называемый композитор, сочиняет такие слащавые романсы, как «Мы только знакомы, как странно…». Поют, к примеру, «Мой костер в тумане светит…», в котором женщина прямо заявляет своему другу и товарищу, что завтра у нее будет другой и он, как это поется, «на груди моей развяжет узел, стянутый тобой». Что это такое, товарищи, как не принижение социалистического способа взаимоотношений полов? Нам, строителям нового общества, нужно не воспевать разврат, а относиться к половым отношениям со всей серьезностью коммунистов. Нам надо ограничивать половую энергию, сохранять ее для построения социализма. Я считаю распевание таких романсов троцкистско-зиновьевским уклоном. Мы уже выслали Прозоровского в город Кемь, подальше.

В аудитории раздался смех: то ли им это показалось смешным, то ли некоторые из них знали предполагаемую версию происхождения названия «Кемь» (оно якобы произошло от первых букв матерного выражения — «к такой-то матери» так писали в бумагах ссыльных во времена императрицы Екатерины). Ярославский сам тоже ухмыльнулся:

— Да, да — в город Кемь. Теперь о литературе. Мною с товарищами из Союза воинствующих безбожников составлены списки запрещенных книг, в них входят произведения греческого философа Платона, немецкого философа Канта, историка Владимира Соловьева, писателей Льва Толстого и Федора Достоевского. Этот список утвержден самим товарищем Сталиным. Такие списки мы разослали по библиотекам, где эти книги должны передать на спецхранение или уничтожить. Толстой, если брать его отрицательное отношение к государству, к классовой борьбе, его враждебность науке, является выразителем идей и настроений социальных прослоек, не имеющих никакого будущего, политическое значение которых для сегодняшнего дня ничтожно. Надо покончить с Толстым, Достоевским и иже с ними.

Слушатели Института, большинство из которых вряд ли когда-либо читали запрещенных авторов, горячо зааплодировали. Первым вскочил со своего места слушатель Юдин и закричал:

— Ура товарищу Сталину! Ура! Ура!

Его крик подхватили десятки голосов, все повскакали с мест и скандировали:

— Ста-лин!.. Ста-лин!.. Ста-лин!..

Павлу тоже пришлось встать. Но кричать он не кричал, он ушам своим не верил: неужели такие реакционные призывы могли исходить от члена ЦК, образованного еврея?

12. Шахтинское дело

До занятий, после занятий, а иногда и вместо них в институте бурлили политические дебаты между сторонниками Сталина и Троцкого. Сторонников Сталина было большинство, поэтому другому лагерю приходилось туго. Слушатели института, будущие красные профессора, вместо лекций и кабинетной учебы, вместо чтения в тиши библиотек без конца сходились на собрания и вели между собой бесконечные диспуты. Павел Берг старался избегать участия в этих встречах, хотя ему не всегда это удавалось.

Так, слушатели ходили на открывшийся недавно, в мае 1928 года, шумный судебный процесс, известный под названием «Шахтинское дело». В зал заседаний суда допускали только делегации трудящихся, а перед зданием расхаживали тысячи демонстрантов с лозунгами, требуя сурового наказания преступников. Специальное заседание Верховного суда под председательством ректора Московского университета Андрея Вышинского, юриста по образованию, продолжалось 41 день.

Вместе со всеми попал туда на одно заседание и Павел Берг. Процесс проходил в Колонном зале Дома союзов, бывшем здании Дворянского собрания. Павла ошеломило первое впечатление от величественной красоты широкой мраморной лестницы с громадными вазами и скульптурами в нишах по бокам. Ему еще не приходилось бывать в таких громадных и шикарных зданиях. Сразу бросился в глаза контраст между богатой архитектурой и серой, бедно одетой толпой представителей рабочих и крестьян. Павел подумал: «Как это современно и символично — там, где раньше ходили богатые разряженные дворяне, теперь идет сермяжная народная толпа». Еще больше его поразила архитектура самого Колонного зала — длинные ряды стройных мраморных колонн и невероятно высокий потолок, с которого свисали тоже невероятно большие люстры.

Впереди были отгороженные и охраняемые вооруженными бойцами длинные скамьи для подсудимых, на них сидело более ста человек. Это были инженеры, специалисты дореволюционного поколения, все среднего и старшего возраста — солидные, интеллигентные люди. Они сидели, понуро опустив головы. Их обвиняли в умышленном вредительстве на шахтах и в горных районах, в организации аварий и взрывов, в получении инструкций и денег от крупных заграничных фирм, даже в планах подготовки вооруженного восстания. И все они уже признали себя виновными. В передовых статьях «Правды» и «Известий» и в выступлениях Сталина за много дней до решения суда говорилось о «контрреволюционной организации буржуазных спецов» этой группы.

«Разработкой» их вины занималась большая группа следователей, перед ними была поставлена задача: любой ценой добиться от обвиняемых «чистосердечных признаний» и придать делу общегосударственный характер. К подследственным применяли методы «физического воздействия» — их лишали сна на трое и более суток, беспрерывно повторяли им их будущие показания о «совершенных ими преступлениях», запугивали угрозами репрессий в отношении их семей. Это приводило обвиняемых в состояние физического и нервного истощения и отчаяния, «обработанные» такими методами, они признавались на следствии в преступлениях, которых не совершали.

Творцом «новаторского положения о презумпции виновности» был Вышинский. По этому положению считалось, что признание своей вины обвиняемым на допросах имеет для суда решающее значение. Каким путем «выбивали» это признание — в положении не уточнялось. Сорок два общественных обвинителя на судебном процессе доказывали вину подсудимых, не приводя никаких доказательств, кроме признания самими осужденными их вины.

Вышинский — высокий, стройный, в хорошо сидящем заграничном костюме — сам выглядел как интеллигент старого времени. Он им и был, родился в семье провизора-поляка в Одессе, рос в Баку, стал секретарем Бакинского революционного совета, там же стал меньшевиком. Он окончил юридический факультет Киевского университета и был одним из наиболее образованных активистов партии. В 1908 году Вышинский сидел в бакинской тюрьме в одной камере со Сталиным и они близко сошлись. Он повлиял на мировоззрение малообразованного грузина. Очевидно, это и спасло его, потому что до 1920 года Вышинский оставался членом партии меньшевиков, а это считалось преступлением.

В 1917 году он работал в прокуратуре Временного правительства и, будучи начальником милиции Замоскворецкого района, подписал и опубликовал ордер на арест вернувшихся из Швейцарии Ленина и Зиновьева. Большевики скрылись, и арестовать их не смогли, но этот факт лежал пятном на биографии Вышинского. В 1920 году он наконец решился перейти в партию большевиков. Рекомендацию ему дал сам Сталин (это была его единственная рекомендация). Но положение бывшего меньшевика, совершившего к тому же ужасную тактическую ошибку, ставило самого Вышинского в рискованное положение. С тех пор он и старался выслужиться перед Сталиным: стал одним из главных идеологов большевистской законности, в 1923 году был прокурором уголовно-судебной коллегии, а в 1925–1928 годах — ректором Московского университета.