Семья Берг

Орджоникидзе и Зинаида очень смеялись, он сказал:

— Ну, Семен, насмешил ты нас. Да, евреи народ смышленый и хитрый, умеют устраивать дела. Я ценю это качество, поэтому со мной работают много евреев — ты, Райзер, Берман и другие. Но я тоже, как Калинин в твоей истории, понял намек. Подожди немного — будет и у тебя хорошая новая квартира.

* * *

Самолюбию Семена льстили дружеские отношения с таким важным человеком, и его так и подмывало завести разговор о Сталине. Это была бы уникальная возможность услышать о нем от близкого к нему человека. Что о нем думают его помощники? Но за столом никогда не говорили о политике. Только иногда, в кабинете шефа, когда они с Орджоникидзе сидели на диване и курили папиросы, происходили деловые беседы с глазу на глаз. После XVII съезда партии, с момента убийства Кирова в 1934 году, шли постоянные судебные процессы над видными членами партии большевиков из так называемой оппозиции. Шестнадцать основателей партии из «ленинской гвардии» были расстреляны в результате обвинения в убийстве Кирова и попытке устроить переворот. Для упрощения и ускорения судопроизводства и вынесения приговоров было введено судебное правило «особых совещаний» трех человек — «тройки» и до десяти дней сокращены сроки рассмотрения дел следователями. Это стало новым витком «красного террора», и вся страна об этом втихомолку говорила. Семен несколько раз слышал от Орджоникидзе завуалированные упреки в адрес Сталина, нарком говорил:

— Конечно, мне, как члену Политбюро, приходится разбирать обвинения старых большевиков во фракционерстве и изменах, но я всегда голосую против обвинений и стараюсь оправдать многих. Молотов, Ворошилов — это трусы, они боятся Сталина и голосуют за наказание. И нового наркома внутренних дел Ежова тоже ввели в Политбюро: он одновременно и труслив, и угодлив, ради Сталина он отца родного не пожалеет. Он голосует за наказания и сам же наказывает. Это страшный человек. Но я-то знаю этих обвиняемых с давних пор, знаю, что они преданные ленинцы, а не «враги народа», какими их представляют и посылают на каторгу или даже на расстрел. Это я считаю преступлением.

У Семена вертелось на языке: если это преступление, то чьим преступлением он это считает? Но вопрос был бы слишком прямой, не следовало ставить Серго в трудное положение. Да и самому на всякий случай лучше было удерживаться от любопытства и не болтать лишнего.

В другой раз Орджоникидзе возбужденно говорил ему:

— Стране позарез нужна твердая валюта на развитие индустриализации. Я предложил продавать бакинскую нефть. Но это потребует времени для переговоров и строительства нефтепровода, а Сталин ждать не хочет. Недавно я узнал, что он велел отобрать из Эрмитажа десять лучших картин — Рафаэля, Рембрандта, Тициана и других, и продал их за много миллионов долларов американскому миллионеру Мелону. Это возмутительно! Можно торговать ископаемыми ресурсами, но он не имеет права продавать национальное достояние страны. Я даже кричал на Сталина. Правда, говорили мы по-грузински и нас никто не понимал. Никто не имеет права делать такие вещи.

Семен знал, что Сталин делал вещи и похуже этого, но поднимать на себя голос он никому не позволит. Семен даже удивлялся такой смелости Орджоникидзе.

Однажды, в начале 1937 года, он застал своего шефа в подавленном, грустном состоянии. Не дожидаясь вопроса, Орджоникидзе сам сказал:

— Старшего брата моего, Папулию Орджоникидзе, арестовали и расстреляли за измену. Какая измена? Какой он изменник? Это же он давал мне рекомендацию в партию большевиков.

Семен чувствовал, что его шеф сердит на Сталина и в душе обвиняет его, именно его, потому что без его разрешения никто не посмел бы расстрелять брата всесильного Орджоникидзе.

* * *

Однажды, под вечер 18 февраля 1937 года, Зинаида Гавриловна вдруг позвонила Гинзбургу на работу и он услышал встревоженный голос:

— Семен Захарович, я срочно должна вас увидеть. Буду ждать в затененной стороне под Москворецким мостом.

Это было очень необычно. Примчавшись к мосту, он в сумерках увидел ее, прячущуюся в тени, очень возбужденную, с безумным взглядом.

— Зинаида Гавриловна, что случилось?

— Случилось ужасное — Серго умер.

— Что?!

— Да, да! Два часа назад умер Серго.

Семен стоял, не зная, что сказать, как реагировать на такую трагическую новость. Она дрожала и оглядывалась:

— Я боюсь, что нас подслушивают.

Он взял ее за руку, увел еще глубже в тень:

— Но что случилось? Как вы узнали? Кто вам сообщил?

— Я сама вошла в его кабинет и увидела его распростертым на диване. Кинулась к нему, но он был уже мертвый. Еще теплый, но уже мертвый. Я тотчас позвонила Сталину, он пришел через пять минут, посмотрел на Серго и сказал только три слова: «Какое слабое сердце». И как только он вышел, за ним следом вошли Ежов и секретарь Сталина, как будто они стояли за дверью. Они привели трех врачей — засвидетельствовать смерть. Тогда я убежала в дальнюю комнату, позвонила вам и вышла через черный ход на кухне.

Семен все еще не мог поверить, а она наклонилась к самому его уху и прошептала:

— Я хочу вам сказать — его убили, его убили…

На секунду он решил, что она сошла с ума.

— Как убили, кто убил, почему?

— Ах, я не знаю, может быть, сам Ежов и убил. Когда я кинулась к Серго, то увидела, что голова его лежит в луже запекшейся крови, и там рана была — на голове. Только вы никому, никому не говорите этого, умоляю вас во имя вашего же спасения.

Семен подумал: «Нет, она, конечно, не сумасшедшая», но сам он чувствовал, что от всего этого можно сойти с ума. Потом спросил:

— Но если это рана в голове, может быть, Серго сам покончил с собой?

— Ах, Семен Захарович, я знаю, это можно заподозрить; но как он мог покончить с собой, даже не оставив записки, не написав мне ни слова?!

Да, это было бы странно, у них были такие теплые отношения — она права. А Зинаида судорожно заторопилась:

— Мне надо идти: меня могут хватиться и будут неприятности. Я теперь всего боюсь… Семен Захарович, я только вам все это рассказала, потому что надо, чтобы хоть кто-то знал правду о его смерти. Но не рассказывайте этого никому, молчите, молчите во имя вашей собственной жизни.

* * *

В тот день Ежов срочно вызвал на квартиру Орджоникидзе докторов из Кремлевской поликлиники: главного терапевта профессора Льва Левина, терапевта Каминского и начальника медицинского управления доктора Ходоровского. Зачем и для чего их привезли в Кремль, они не знали. Войдя в комнату, они увидели мертвого Орджоникидзе с простреленной головой в луже запекшейся крови. Это было похоже на самоубийство. Ежов приказал:

— Вы должны подписать заключение о том, что смерть наступила от острого паралича сердца.

Доктора были поражены и стояли в нерешительности. Но на этот раз с ними не церемонились и положили перед ними на стол подготовленный текст:

— Или вы подпишете, или не уйдете отсюда своими ногами.

Угроза Ежова могла означать только расправу, казнь, и они вынуждены были подписать ложное заключение. Утром в газетах проявилось сообщение:

«Центральный комитет партии с глубоким прискорбием сообщает, что от сердечного приступа неожиданно скончался член Политбюро нарком тяжелой промышленности Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе. Похороны состоятся на Красной площади у Кремлевской стены». В медицинском заключении стояли подписи трех вызванных врачей.

Прямо в Кремле их посадили в тюремный грузовик с железным кузовом и отвезли на Лубянку.

Правду знал только патологоанатом, профессор Алексей Абрикосов, вскрывавший труп Орджоникидзе. Ему было приказано молчать — под страхом ареста.

* * *

После разговора с Зинаидой Гавриловной подавленный и взволнованный Семен Гинзбург той же ночью отправился на квартиру к брату Павлу. Мария уже спала, Павел открыл дверь:

— Сеня, что случилось?

— Павлик, беда! Серго Орджоникидзе умер, мой шеф, мой наставник, мой друг!