Семья Берг

— Не может быть!

Мария спросила:

— В чем дело?

— Профессора Плетнева обвиняют в преступлении.

На первой странице была статья, озаглавленная «Профессор — преступник и садист». В ней рассказывалось, что профессор Плетнев принимал в своем кабинете молодую пациентку «гражданку Б.» и во время осмотра накинулся на нее и стал кусать ее груди. Писали: «Несчастная напуганная гражданка Б. с криком ужаса выскочила полураздетая из кабинета в коридор, обвиняя профессора в нападении на нее». Вся газета была заполнена «мгновенной реакцией общественности» на преступление «так называемого профессора». Во всех заметках его порицали, клеймили, называли «позором медицины», требовали строгого суда над ним и самого жесткого наказания.

Плетнева арестовали и собирались судить «по всей строгости закона».

Павлу, как и многим другим, особенно людям из медицинского мира, было ясно, что вся история о нападении шестидесятишестилетнего знаменитого профессора на молодую пациентку была состряпана неаккуратно. Они с Марией вспоминали, как горячо говорил Плетнев о медицинской этике, с каким тонким пониманием рассуждал об отношениях врача с больным. Но с какой целью и кем было сфабриковано такое беспрецедентное обвинение?

А жалобы «гражданки Б.» продолжали печататься в газетах, она заявляла: «Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело». Какой болезнью, как обезобразивший — об этом ничего не говорилось. И однажды эта «гражданка Б.» снова явилась на прием в институт МОНИКИ, на этот раз к знаменитому хирургу профессору Александру Васильевичу Вишневскому. Она всем своим видом выражала оскорбленную невинность. Вишневский был близким другом Плетнева и не хотел принимать ее, но она была опасна: отказ мог привести к новым обвинениям. Он позвал своего ассистента Юлия Зака:

— Юлька, давай вместе ее осматривать, а то она обвинит меня тоже. Она, может, охотится за стариками. Я ее даже пальцем не хочу трогать. Ты ее осматривай и будешь свидетелем, что я к ней не прикасался.

Хирурги не нашли у нее никакой болезни и никакого безобразящего дефекта и сделали об этом подробную запись.

* * *

17—18 июля 1937 года состоялся суд над профессором Дмитрием Плетневым. Павел встретил на улице своего старого знакомого Иосифа Микусона. Когда-то они недолгое время воевали вместе. Такой же выходец из бедной еврейской семьи, как и Павел, Микусон стал известным журналистом-международником, работал обозревателем в газете «Труд».

— Юзик (так его звали в армии), рад тебя встретить. Как живешь?

— А, Паша, Алеша Попович, сколько лет, сколько зим…

Микусон рассказал ему:

— Знаешь, так называемая гражданка Б., о которой так много пишут в газетах в связи с делом Плетнева, — мелкий сотрудник нашей редакции. Мы давно подозревали, что она агент-осведомитель. Мы ей не доверяем, даже боимся ее: время такое, что приходится бояться. И вот интересная деталь этой истории: она совсем не жаловалась на здоровье, никто из нас ничего не замечал. Тогда спрашивается — зачем она пошла на прием к профессору? Теперь ты понимаешь, зачем?

Слушая, Павел пытался составить цельную картину из обрывков сведений, полученных из газеты и от Микусона. Он спросил:

— Какая она из себя, привлекательная? Или, может быть, она кокетливая? Могла она хоть чем-то привлечь старого человека?

— Что ты! Толстая и уродливая баба отталкивающей внешности. Не только не кокетливая, но даже просто противная в поведении. И говорить не умеет, речь у нее примитивная. Не думаю, чтобы хоть кто-нибудь позарился на такую уродку.

И вот Павел, по своей привычке проанализировав в уме все факты, сопоставил их и пришел к заключению:

— Маша, вся кошмарная история с профессором Плетневым — это коварная месть Сталина. Профессор не подписал заключения о смерти его жены от аппендицита, и Сталин ему не простил. А наказание придумал новый нарком — изувер Ежов. У Гитлера тоже есть такой помощник — Гиммлер, тот уничтожает евреев. У нас теперь наступил тяжелый период «ежовщины». Да, чего только не бывает в жизни врача, как любил говорить Плетнев.

* * *

Павел, несмотря на все переживания и растерянность, решил идти на суд — он должен был видеть это сам, он должен быть свидетелем как историк, чтобы потом когда-нибудь описать.

Над входом в зал суда висел большой плакат: СОВЕТСКИЙ СУД — САМЫЙ СПРАВЕДЛИВЫЙ. Павел предусмотрительно сел сзади, чтобы Плетнев его не заметил.

С середины 1920-х годов виновность и приговор на суде обсуждала и выносила «тройка»: судья и двое помощников. Никакие представители народа в судах не участвовали. «Тройка» всегда состояла из отобранных большевиков, многие из которых не имели никакого юридического образования и опыта. Процесс профессора Плетнева вел председатель Верховного суда Российской Федерации Иван Лазаревич Булат, бывший рабочий из Полтавской губернии. Его образование составляли два класса начальной школы, но он с 16 лет принимал участие в революционном движении и с 1912 года был членом партии большевиков, а кроме того, воевал на фронтах Гражданской войны, потом был заместителем председателя Совета народных комиссаров Украины и дослужился в партии до положения секретаря Московского областного комитета партии и кандидата в члены Центрального комитета. С 1932 года он был назначен председателем Верховного суда СССР.

Его кредо в юриспруденции была фраза из одного выступления Ленина: «Плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона».

* * *

По делу Плетнева выступала пострадавшая «гражданка Б.», как ее называли во всех газетных статьях. Была ли это первая буква ее фамилии или просто насмешка — неизвестно.

Павел увидел, что она действительно очень уродлива, неряшливо одета. Но роль свою на суде она разыгрывала прямо-таки талантливо, так ее натренировали. Вся в слезах, всхлипывая и сморкаясь, смакуя подробности, она рассказывала:

— Я, значит, это, пришла я к нему, как к дохтуру, мол, больная я очень, надо, мол, полечиться мне. А он на меня глазищами как уставился! Ой, думаю, родимые, что это он задумал такое? Я прямо-таки даже испужалася. Вот, гражданин судья, я, значит, только взялась рукой за ворот, чтобы расстегнуться, а у самой от страха уж и руки трясутся. А он-то как подскочит, как зверь какой-то, да как дернет за кофту-то за мою.

Обвинитель задал вопрос:

— На вас какая кофта была?

— Да вот эта же самая, которая тяперя.

— Можете показать, где он разорвал ее?

— Так вот же, этот самый поганец здеся вот и разорвал, — она сильно всхлипнула и погрузилась в переживания: возникла пауза в несколько минут.

Председатель подождал, потом предложил:

— Продолжайте, если вам не трудно.

— Мне, конечно, трудно, мне по сию пору вспоминать это трудно. Я, можно сказать, ночей не сплю, все лежу и плачу, все лежу и плачу. Так вот, как он накинулся на меня, да как стал срывать одежду-то, а сам мордой в груди мои, извиняюся, тычется. И ну их кусать, ну кусать! А морда, как у волка, и еще хихикает. Я вижу, озверел он, что ли, — глаза горят, как у тигры. Ну тигра прямо и есть. А чего же мне делать-то? Сейчас, думаю, насильничать начнет. Я тут кое-как увернулася, да к двери. А он не пущает, повис на мне. Так и висит, так и висит. Ну, все-таки я все силы-то собрала, оттолкнула его прочь, да и выскочила в коридор.

Нашлись и свидетели, которые красочно описывали, как она с трудом вырвалась из цепких объятий старика-садиста и как рыдала в коридоре. Другие свидетели, набранные из больницы МОНИКИ, где он работал, говорили, что давно замечали за Плетневым преступные сексуальные наклонности. Были и такие свидетели, которые обвиняли его в некомпетентности, в неправильном лечении. Все это были активные члены партийной организации больницы, которых предварительно специально инструктировали — что им нужно говорить. Затравленный Плетнев сидел за оградой, охраняемый двумя часовыми с кобурами на поясе, и слушал все это, опустив голову.