Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

Марат и Ира уже поднялись на гору. Я снова услышал голос адмирала:

–  А где же Ясенев?

–  Там, у моря, сидит, - с готовностью ответил Марат.

–  Кликните его, пора к столу.

–  Мы звали. Он не слышит: морем увлекся, - весело щебетала Ира.

–  Что значит не слышит?
– с поддельной строгостью заговорил адмирал Инофатьев.
– Скажите - адмирал приказал.

Я встал с камня и по крутым ступенькам, выдолбленным в глиняном обрыве, стал подниматься в гору. Ира и Марат шли мне навстречу, они были еще наверху, невидимые мной, но приглушенные голоса их долетали до моего слуха.

–  Странный он, смешной, - простодушно говорила Ира, очевидно, в мой адрес.

–  Вот не нахожу, - добродушно возразил Марат и прибавил: - И, наверное, способный.

Мне стало не по себе, захотелось сию же минуту уехать в Ленинград.

–  Курсант Ясенев, вы что ж это отстаете от коллектива?
– пожурил меня адмирал Пряхин.

–  Загляделся… на море, - неловко пытался оправдываться я.

–  Море, друг мои, не картина Айвазовского, на него не заглядываются, - мягко поучал Пряхин.

–  На картине оно совсем не такое, - робко заметил я и в замешательстве оглянулся. Пряхин остановился, обернулся к морю. Солнце, багровое, сочное, подожгло западную сторону неба и теперь купалось в позолоченных им же волнах. Пряхин, сняв фуражку, постоял молча минуты две - я не видел его лица, - затем повернулся ко мне и задумчиво сказал:

–  Ты, пожалуй, прав: на картинах такого моря нет.
– Он надел фуражку, застегнул пуговицы белого кителя, добавил уже другим, деловым тоном: - А теперь пойдем перекусим.

Я наотрез отказался, сказав, что мне надо уезжать.

–  Почему?
– он поднял удивленные глаза и нахмурился.
– Вы что, поссорились?

И он посмотрел на меня так, словно в чем-то подозревал. Трудно было обмануть этот проницательный взгляд. Я ответил, что там, в училище, меня дожидается земляк. Будет волноваться. Адмирал озадаченно покачал головой и сказал, что его шофер отвезет меня.

Ира, прощаясь, многозначительно пообещала:

–  А карточки получите через пять лет. Я сама вам вручу, - протянула маленькую тонкую руку, и на лице ее мелькнула вроде бы виноватая улыбка.

Неужели она догадалась, что я слышал разговор обо мне? Я мельком взглянул на девушку.

Высокая, стройная, она стояла у калитки и смотрела на меня. Я захлопнул дверцу. "Победа" рванулась. Синее платье с белым бантиком мелькнуло у калитки и растаяло. Мне стало грустно. Через пять лет она передаст мне карточку. Прикинул в уме - 1 800 дней. Почти вечность!

Но вот пролетели эти 1 800 дней и уже не кажутся вечностью. Я видел море и корабли, я плавал в штормовую погоду. Эти годы сделали меня моряком. Я, наверное, очень изменился - я сужу об этом по Марату: он сильно возмужал и окреп и сделался каким-то другим, совсем не похожим на того юношу, которого я повстречал пять лет назад.

Меня и Марата называют друзьями. Я иногда спрашивал себя: так ли это на самом деле?

В Марате есть что-то подкупающее, но оно не совсем определенное, какое-то расплывчатое, туманное, именно "что-то". В нем много пыла, самоуверенности, решительности, но иной раз кажется, что все это в нем случайное, занесенное на короткое время. На людей он смотрит словно бы с недоверием К моему другу Валерке Панкову он относится снисходительно. Со мной держит себя "на равной ноге", вроде побаивается меня, как это ни странно звучит. Валерка говорит, это оттого, что я ему нужен, что без меня он бы пропал. Я так не думаю: Марат не из тех людей, которые боятся пропасть. Я иногда вместе с ним занимался, помогал ему. Особенно в последний год. Ходили слухи, что из-за плохой дисциплины выпустят его младшим лейтенантом. Приезжал его отец, о чем-то разговаривал с начальником училища, с председателем государственной комиссии. Все обошлось для Марата благополучно. Многие находят его способным парнем, в характере которого соединились зазнайство и легкомыслие.

1 800 дней! Но удивительное дело - ярче всего мне запомнился самый первый из них - мое первое свидание с морем и те добрые, славные люди, которые тогда показали мне его: Дмитрий Федорович Пряхин и его дочь Ирина. К ним у меня сохранились чувства признательности и любви. И хотя с тех пор я не был у них на даче никогда, этот уголок часто стоит у меня перед глазами.

Дмитрий Федорович недолго был в училище: его перевели куда-то на север командиром военно-морской базы. Об Ире я вспоминал все эти годы, хотя встречались мы раз пять, не больше. Теперь она невеста Марата, и мне остается лишь дружески позавидовать ему.

Запомнилось и еще одно: как-то раз, уже не помню, за какие грехи, Марат был лишен увольнения в город. В воскресенье за завтраком он мне сказал как бы между прочим:

–  Послушай, старик, у меня к тебе просьба.

–  Пожалуйста, молодой человек, я готов выслушать вас, - дурашливо отозвался я, потому что меня всегда раздражало это идиотское обращение "старик". В нем было какое-то мальчишеское позерство.

–  Нет, в самом деле, Андрей, я вполне серьезно, - продолжал Марат, не обращая внимания на мой тон.

–  Так бы и сказал. Пожалуйста, выкладывай.

–  Видишь ли, обстоятельства сегодня сложились не в мою пользу, - начал он наигранно, беспечно и витиевато.
– знаешь, что я сижу на мели. А меня тем не менее на берегу, у Медного всадника, будет ждать Ирина. Она, конечно, ничего не подозревает о моем "безвыходном" положении. Ты подойдешь к ней и все объяснишь.

–  Сообщить ей, что тебя посадили на мель?

–  Конечно, нет. Об этом у нее и мысли не должно быть. Ты скажешь ей, что я получил особое задание, ну и тэ дэ. Короче говоря, скажи, что я нахожусь за пределами Питера, а когда вернусь, дам ей знать. А чтоб она не скучала, разрешаю тебе занять ее своим присутствием.
– Но немного погодя передумал: - Впрочем, лучше не надо - пусть поскучает. Иногда это полезно.

–  Что не надо? Встречаться с ней?
– переспросил я в шутку.

–  Встречаться обязательно, но ненадолго, - серьезно ответил Марат.

–  А если она пожелает надолго?

–  Скажи, что ты торопишься на свидание.

–  К сожалению, этого я не смогу: лгать меня не учили ни дома, ни здесь.

–  О, святая наивность!
– патетически воскликнул Марат, подняв кверху руки.
– Какая ж тут ложь? Это просто житейская бытовая дипломатия.
– Он притворно вздохнул и произнес с сожалением: - Эх, бедняга Андрей! Трудно будет тебе жить с твоей прямолинейностью в век, когда от человека требуется максимум гибкости.

Его философия "житейской дипломатии" меня смешила, и только. Я был уверен, что Марат говорит чужие слова, случайно услышанные им от "гибких" людей, которым живется легко и сладко. Я не думал тогда, что сам Марат к этой философии относился положительно и всерьез.

Над Невой, над великим и вечным городом буйствовала голуболицая, широкоулыбающаяся свежей зеленью бульваров, звонкоголосая и золотисто-ослепительная весна. И конь под Медным всадником, взметнувшийся испуганно над рекой, хотел вырваться из окружения праздничной толпы, в которой я без особого труда разыскал Ирину Пряхину.