Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света

–  Не отдал чести.

–  Почему?

Он передернул плечами, и движение это говорило: "Просто так, сам не знаю почему". А голос произнес старое, избитое:

–  Не заметил.

–  Неправда номер один. Дальше - почему не доложили командиру о замечании?

–  Забыл, - пробурчал себе под нос.

–  Неправда номер два.

–  Вернее - не забыл, а так, думал, сойдет, - быстро поправился он.

–  Говоря точнее, струсили. Что называется, нашкодил, а признаться не решился, смалодушничал. Характера не хватило, мужества, смелости. А говорите, вас не знают как человека. И самое обидное, что вы над самим собой издеваетесь, У вас же есть все возможности для того, чтобы стать другим. Вы грамотный, развитой человек. У вас есть специальные знания.

–  И нет перспектив, - сказал он приглушенно, и слова эти замерли на его полных губах.

–  Нет перспектив?
– с удивлением переспросил я, поняв, что Козачина решил разговориться.

–  У меня нет профессии, линии жизни нет, - добавил он книжно.

–  Вы немного знаете технику. Продолжайте глубже изучать ее, в гражданке это пригодится, - посоветовал я.

–  Техника не моя стихия, - с некоторой напыщенностью произнес он.

–  А в чем вы видите свою стихию? В поэзии?
– Последняя фраза вырвалась у меня совершенно случайно: я не знал, что Богдан Козачина когда-то пробовал писать стихи.

–  Поэзию я променял на философию, - ответил он неожиданно серьезно.
– И зря, потому как философам в наш век делать нечего.

–  Это почему?

–  Да очень просто: они должны бы сказать людям, как лучше жизнь устроить, чтобы она была для всех сносной. А люди это и без них знают.
– Он помолчал, опустил большую курчавую голову, почесал у самого уха, продолжил: - Знают, да не везде и не всегда делают; одни потому, что не хотят, а другие потому, что не могут.

Он посматривал на меня с деланной хитринкой, точно давал понять, что не все договаривает.

Таким я не знал Козачину. Да и вообще я представлял его человеком угрюмым, считающим себя безнадежно обиженным судьбой и людьми и утратившим интерес ко всему на свете. Ничего подобного. И слова о "линии жизни", об отсутствии перспективы были всего лишь слова. Я смотрел на этого "философа" и, отбрасывая от него все напускное, пытался представить, как он поведет себя в чрезвычайно трудных условиях, ну, скажем, на тонущем корабле? Ответа не находилось. Все-таки я недостаточно хорошо знал его.

Какой же это огромный и сложный мир - человек с его характером!

Я сказал Богдану Козачине о письме его отца. Он как будто даже смутился, во всяком случае, сделал вид, что разговор о письме отца для него неприятен.

–  Они там думают, что все так просто: захотел приехать в отпуск - сел и поехал.

–  Да, после вчерашнего случая о вашем отпуске пока что и речи быть не может, - сказал я.
– Вот только не знаю, что ответить отцу. Может, так и написать, как есть на самом деле?

Он взглянул на меня растерянно и явно забеспокоился. Пальцы начали дрожать, губы зашевелились. Но, должно быть, он не хотел показать своего беспокойства и заговорил ровным голосом:

–  Зачем же вам самому, время только отнимать? Я могу ответить, напишу, что по вашему поручению.

–  От имени и по поручению? Так, что ли? Нет уж, своим адресатам я отвечаю сам.

Моя решительность озадачила его. Козачина знал, что я могу написать родителям о его поведении, и боялся этого. Опять опустил голову, задумался, точно набирался решимости, затем сразу встал и, посмотрев мне прямо в глаза, сказал:

–  Я обещаю вам, товарищ капитан-лейтенант, больше со мной такого не повторится.

Глаза у него были влажные, но холодные. И на лице, суровом и смуглом, не было и тени раскаяния. Лишь уходя, он сказал несколько дрогнувшим голосом:

–  Только мать не расстроилась бы вашим письмом.

Я задержал его и спросил, жалеет ли он о том, что не стал офицером, не окончил училище. Он ответил решительно:

–  Нисколько.

–  Почему?

–  Военная служба не моя стихия. Я не умею подчиняться.

–  Но жизнь так устроена: кто-то кому-то подчиняется.

–  Меньшинство - большинству, это нормально. А здесь наоборот.

–  Правильно, здесь наоборот: большинство выполняет волю командира, старшего начальника. Но в этом и состоит существо любой военной организации. Это железная необходимость, без которой немыслимы ни армия, ни флот.

–  Умом я это понимаю, - подтвердил он, - но внутренне не могу понять.

–  Вернее, согласиться?

–  Да.

–  Хорошо, - сказал я, - придет время, вы изберете себе другую профессию. Но сейчас вы служите на флоте, и пока вы здесь - извольте выполнять все, как полагается в военной организации.

–  Я понимаю, - глухо отозвался он.

–  Тогда почему нарушаете воинский порядок?

–  Мне трудно ответить на ваш вопрос, - сказал он, волнуясь.
– Сорвалось у меня, случайно это. Я не хотел, поверьте.

Я поверил ему. А когда он ушел, в ушах у меня гудело это самое "почему?". Да, почему Козачина вот такой, а не другой? Мы умеем наблюдать жизнь, умеем замечать события и факты. И, не задавая себе вот этого "почему?", принимаем решения иногда неверные. Это особенно касается работы с людьми, воспитания их.

Невольно вспомнил свою первую стычку с командиром дивизиона. Однажды он собрал командиров кораблей и поставил задачу произвести одну работу на причале. Вернее, он всего лишь передал нам приказ командира базы. Мы повторили приказ и стали расходиться. Я немного задержался и сказал своему товарищу, почесывая затылок:

–  Нужно подумать.

Это услыхал комдив. Сказал в мою сторону:

–  Нам думать не положено, выполнять надо.

–  В первый раз слышу, что нам думать не положено, - возразил я.
– Где это сказано, в каком уставе?

–  А о чем думать?
– победоносно спросил комдив.

–  Как лучше, разумней выполнить приказ, - ответил я.

–  Вот и выполняйте, - был его "исчерпывающий" ответ.

А ведь он искренне убежден, что нам думать не положено, для этого есть старшие. А над каждым старшим есть старший. И получается какая-то чепуха.

К вечеру переменившийся ветер принес мягкую оттепель. В каюте было душно, и я, набросив на себя шинель, вышел на палубу. Люк в кубрик акустиков был открыт: оттуда доносились задорный смех и веселые голоса матросов. Я знал, что там, внизу, в эти часы другая жизнь, на первый взгляд весьма далёкая от флота, от моря, от Крайнего Севера, жизнь, которая, как и письмо учителя Козачины, напоминала мне те картины, которые когда-то в детстве рисовал нам учитель географии. Матросы вспоминали родные края, в которых каждый оставил частицу своей души, читали письма, рассказывали забавные истории.