Сеня, жми на тормоза!

В дверь постучали. Сеня слегка вздрогнул.

– Да, да!

Из-за двери выглянула Маша.

– Всё ещё сидишь?
– с тенью сочувствия спросила Барановская.
– Иди уже домой. Не засиживайся.

– Да, скоро уже пойду. Только статью закончу.

Маша опустила взгляд вниз и увидела, что на полу всё ещё были разбросаны рабочие бумаги Воскресенского.

– Ты что, до сих пор так и не убрал?
– у Барановской чуть не вырвался нервный смех.

– Ох, совсем забыл!
– Воскресенский максимально прочувствовал всю неловкость момента.
– Да просто заработался, сейчас уберу.

Маша недоумённо округлила глаза.

– Ладно, я ключи оставлю на тумбочке в прихожей. Будешь уходить, отключи, всё закрой, поставь на сигнализацию. Не забудь ключи отдать на вахту охраннику. До завтра.
– Барановская ещё раз бросила взгляд на разбросанные бумаги и, покачав головой, закрыла за собой дверь.

Сеня ещё какое-то время посидел в задумчивости, а затем встал и начал медленно собирать листы. Взяв бумаги под мышку, он вышел из кабинета и направился на балкон. Закурив сигарету, Воскресенский сел на стул и начал изучать этот внушительный архив. Какие-то мероприятия уже были давно отработаны и пресс-релизы потеряли свою актуальность, что-то только предстояло осветить, но чем дольше он перебирал эти «письма счастья», тем сильнее нарастало чувство раздражения и отделаться от него Арсений уже никак не мог. И вот на глаза попался пресс-релиз премьерного «Тартюфа», который состоится уже завтра, 20 августа. Решил проверить сообщения. Вдруг Романовский уже прочитал? Открыл соцсеть. Да, главреж прочитал, но ничего не ответил. И был уже оффлайн. В этот момент внутри Воскресенского что-то щёлкнуло - очень ощутимо и болезненно. Свои дальнейшие действия он не мог себе объяснить. Сеня решил просто поддаться порыву - странному, возможно где-то истеричному. Докурив сигарету, он ещё раз взглянул на свои рабочие бумаги и резким движением отправил их с балкона, а затем задумчиво наблюдал, как весь этот культурный архив последних трёх месяцев красиво разлетается по севастопольскому проспекту, утопающему в вечерних огнях.

Глава 3. Полемика об этике и профессионализме

Даня нажал кнопку «Стоп» на диктофоне и внимательно посмотрел на Арсения.

– Прям так выкинули всё с балкона?

– Прям так и выкинул, - Сеня слабо улыбнулся.
– Не беспокойтесь, никому на голову это не улетело. Проспект был практически пустой.

– Хорошо, что ваш редактор успела уйти и бумаги на неё не полетели, - Даня чуть не засмеялся.

– Ну, я парень без башни, конечно, но не совсем же идиот.

– Ну, знаете ли…, - Даня продолжал улыбаться, - пресс-релизы, летящие с балкона на голову главного редактора по сравнению с тем, что вы устроили на выставке в нашем театре - это невинная детская шалость.

– Ну что я могу на это сказать, - Воскресенский встал с кровати и, подойдя к окну, начал сканировать улицу невидящим взглядом.
– До того срыва мое эмоциональное состояние было вполне устойчивым, но… где-то глубоко начал созревать нарыв. На посту редактора раздела культуры SevMedia я в какой-то момент начал задыхаться, как будто что-то внутри сдавливало. Слишком много людей стало вокруг, все от меня чего-то хотели. Как будто загоняли в угол, всей толпой шли на меня, тыкали в лицо своими пресс-релизами. И вот я уже буквально вжат в стену, кричу не своим голосом, а они всё идут и идут нескончаемым потоком, как в фильмах ужасов про зомби.

– Арсений, может, когда у вас началось такое восприятие профессии, уже тогда нужно было уходить?
– в голосе Волкова зазвучало беспокойство, - Не мучать себя?

– И куда бы я пошёл? Опять таскать коробки с книгами? Тогда мне ещё как-то хотелось доказать себе, что не сломаюсь, выдержу. Хотя выгорание уже подкрадывалось. Скрывать не буду. А тут меня еще начинают какие-то длинноногие фифы тыкать носом в мой непрофессионализм, мою мягкотелость. Приятного мало.

– А профессионализм по-вашему это… - находить в спектаклях недостатки и…уделять им большую часть рецензии?
– Даня искренне хотел понять, без малейшего желания обидеть.

– Послушайте…, - Сеня резко повернулся к Волкову, - у меня не было стремления кого-то намеренно задеть или унизить. Просто так получилось. Тогда всё сыграло роль: и молчание Романовского на сообщение, и моё предвзятое отношение к спектаклю, нелюбовь к Мольеру, дурное настроение в конце концов, с которым я шёл на премьеру. И дело не в подходе - хвалить или ругать спектакль. Я просто чувствовал, что делаю что-то неправильно, не туда иду в своих рецензиях. Понимаете? Я читал на досуге питерскую и московскую театральную критику и тональность тех рецензий не всегда была дружелюбной. Мне казалось, так и нужно.

– Но… там же наверное писали люди с большим опытом…, - Даня боялся подобрать не те слова, чтобы не вывести Сеню из себя, - а вы только начинали и… может надо было выбрать для себя другой путь? Ругать спектакль, не имея крепкого театрального бэкграунда - это как выйти на минное поле. Вы же это понимаете? Чтобы не сесть в лужу, каждое осуждение или даже резкое слово в адрес постановки должно быть подкреплено железобетонными аргументами. Ну, это как я вижу, хоть я и не критик.

– Судя по тому, как вы рассуждаете, учились на юридическом?

– Нет, что вы, я только журналист. Просто мне кажется, если бы вы в той рецензии выбрали немного другую тактику, всё бы завершилось не настолько драматично.

– Знали бы вы, какую тактику по отношению ко мне выбрала наша театральная тусовка, чтобы в очередной раз доказать своё величие и неприкосновенность, - Арсений вернулся на кровать и посмотрел на Даню.

– Да, мне хотелось немного блеснуть эрудицией, да, у меня недостаточно опыта, но так нельзя с людьми. Человек только вступает на эту театрально-критическую стезю, будь она не ладна, а его за несколько ошибок обвиняют в тотальном непрофессионализме, смешивают с грязью и навсегда отбивают не только желание писать о театре, но и писать вообще. Хотя скажу честно, я даже не считаю это ошибками. Это было моё мнение. Но в той яме со змеями, куда я угодил, не может быть своего мнения. Выскажешь - сожрут и не подавятся. Так они и сделали.

– Арсений, что они сделали?
– Даня с участием посмотрел на Сеню и похоже начал проникаться своим собеседником.

– Говорю же - сожрали. Уничтожили, растоптали, смешали с грязью. Хотя, по сути, не их надо винить. Они лишь подхватили волну. А главную гранату кинула Алла Ильинская. Когда рецензия вышла на SevMedia, она разместила её у себя на странице, подписав: «Есть такая замечательная буква в русском алфавите! БЭ - бЭстактность!». Аллочка обвинила меня в бестактности, а более матёрые сторожилы театрального дела - в непрофессионализме. Тонна говна ровным слоем распределилась по всем 85 комментариям. А вы рецензию читали?

– Когда вся эта шумиха вокруг вас только поднялась, я заходил на SevMedia, пробегал текст глазами, но внимательно не читал. Сегодня же почитаю.

– Почитайте. Возможно, вы согласитесь с большинством ораторов, что я нанёс театру непростительную обиду. А может примите позицию тех, кто встал на мою сторону. Там в комментариях были и такие. Особенно запомнились реплики одного парня. Никогда его не знал раньше, но он по сути выступал моим адвокатом в этом… я бы сказал, судебном процессе. Вышла бурная полемика, но когда всё это читал, у меня было полное ощущение, что я в зале суда и совсем скоро театральные эксперты мне вынесут приговор. И знаете, мне ещё вот что интересно. Если бы не самую хвалебную рецензию на «Тартюфа» написал бы какой-нибудь авторитетный критик, и, допустим, откровенно задел кого-нибудь из артистов, Алла так же бы поступила? Разместила бы на своей странице его рецензию и обвинила бы в бестактности? Очень сомневаюсь. Кишка бы оказалась тонка. А провернуть такое с начинающим журналистом - в порядке вещей. И, да, конечно, всё это, естественно, в воспитательных целях. О чём мы тут вообще говорим? А выглядело это как показательная порка. Мол, смотрите: и так будет с каждым молодым журналистом, если он осмелится высказать мнение, которое будет расходиться с позицией великой и всемогущей Аллы Ильинской.

***

Сеня вошёл в свою комнату и, бросив пиджак на диван, мешком рухнул на стул у компьютера. Расстегнув верхние пуговицы рубашки, он включил системный блок и достал из ящика стола железную флягу. Сделал хороший глоток. Встал, открыл окно, нервно вытащил из пачки сигарету и, щёлкнув зажигалкой, выпустил густые клубы дыма в вечерний воздух. Премьерный вечер до сих пор стоял перед глазами. И даже не сцены из спектакля, а встреча с Романовским в зрительском фойе. Рассыпаясь в любезностях и улыбках, он всем жал руки, а кого-то даже по-дружески обнимал. Такой счастливый был. И вот он встретился с Сеней глазами. Подошёл, поздоровался и одарил его точно такой же улыбкой, как и всех, с кем контактировал до этого. Абсолютно идентичной. Словно, в самом начале вечера он приклеил её себе на физиономию суперклеем. Воскресенский заметил, что на своих премьерах Романовский всегда был таким - лучезарным солнышком. Но Сене как-то довелось посидеть у него на репетиции и он с изумлением обнаружил, что в богатом словарном запасе интеллигентного с виду Алексея Владимировича отведено особое место нецензурной лексике. И вот стоит такой весь из себя светящийся Романовский и, прищурив глаза от удовольствия, жмёт руку Арсению. Несколько секунд и он умчался дальше по фойе в сторону партера. И никакого намёка на полученное сообщение. А с тех пор прошли сутки. Всё это время Воскресенский тешил себя надеждой, что, возможно, человек решил, что такие темы лучше обсуждать не в переписке, а при живой встрече и поэтому не отвечал. Ну, вот, состоялась трёхсекундная встреча. И всё. Если бы Алексей Владимирович хотел видеть Сеню в своём театре, между ними произошёл бы какой-нибудь диалог. Но диалога не случилось. И ведёт он себя так, как будто Арсений ему ничего не писал. Значит это конец. Может Романовского возмутило, что он полез во внутренние дела театра? Ведь информацию о возможной вакансии завлита Воскресенский получил в статусе «у нас по театру новость пронеслась». Хотя, с другой стороны, что здесь такого? Он журналист. Варится в этой кухне. Узнал и всё. Но все эти мысли и предположения уже не могли изменить главного - как в коллеге Романовский в нём не заинтересован. В партер Воскресенский заходил совершенно опущенный, уже заранее ненавидя премьеру «Тартрюфа» и всех, кто приложил к ней руку. И где-то глубоко, очень глубоко, он ненавидел и себя.