Сердце Андромеды, или Чёрный Цветок. Книга первая

Рэм больше ничего не видел и не чувствовал. Прошло немало времени, прежде чем он открыл глаза. Вокруг простиралось царство пустоты и абсолютного холода. Мириады звёзд, синие, жёлтые, оранжевые туманности — как пастозные мазки кисти на холсте аспидно-чёрного цвета, составляли палитру этого царства. Рэм висел в пустоте. Под ногами проносились кометы, над головой змеилась неизвестная галактика. Странно, что он не чувствовал холода, не задыхался от удушья, не умирал от радиации, как будто находился в капсуле с прозрачными стенками, которая обеспечивала ему тепло и кислород и защищала от смертельного воздействия космоса. В один миг Рэм ощутил под собою опору. Он сделал шаг, другой. Подчиняясь безотчётному порыву, двинулся вперёд по невидимой тропе. Идти было легко и приятно, и только беспокоила мысль, что какая-нибудь случайная звезда может попасть под ногу, и он раздавит её. Так он шёл долго, пока не получил приказ остановиться. Приказ прозвучал трижды: сначала тихо, потом всё громче. Скорее всего, Рэму так казалось, потому что он плохо слышал и понимал, что происходит. Рэм остановился. Повернул голову в одну сторону, в другую, но вокруг не было ничего, кроме бесконечного космоса. Голос зазвучал снова. Он шёл, казалось, отовсюду, Рэм находился в центре звуковой волны, как недавно в центре звезды с шестью вращающимися лучами. Голос не стремился напугать и подавить, он был низким и бархатным, обволакивающим, мягким, но каждое произносимое им слово впечатывалось в мозг.

— Человек… как давно я не видел человека, — сказал голос.

Рэм узнал его, но не мог вспомнить, кому он принадлежал. Кому-то близкому, кого он не видел долгие годы, из-за чего много страдал. Но теперь всё будет иначе. Теперь он в безопасности и не о чем больше переживать.

— Длинный путь проделал ты, человек. Я вижу рубцы на твоём сердце, и чувствую, как оно болит. Расскажи мне свою историю.

Рэм знал, что нет ничего такого, чем бы он не поделился в эту минуту. Даже самые сокровенные мысли, те, которые прячет от самого себя, то, чего не скажет ни другу, ни матери, никому на свете, он откроет этому голосу. Станет маленьким беззащитным ребёнком, обиженным судьбой и желающим только одного — чтобы его приласкали, пожалели и успокоили. Охваченный радостью в ожидании чудесного избавления от страданий, он попытался заговорить и не смог. Не смог разомкнуть рта, провёл по лицу ладонью и в ужасе обнаружил, что губы зашиты нитками. Несколькими грубыми стежками, как будто сделанными на скорую руку. Рэм покрылся холодной испариной от мысли, что теряет последний шанс выплакать своё горе, что его не услышат, а значит не поймут и не помогут. Он впился пальцами в своё лицо, в рот, изо всех сил стараясь разорвать нити, и крик отчаяния застрял у него в горле.

— Я услышал тебя, человек, — произнёс голос после паузы, хотя Рэм не проронил ни слова. — Твоя боль глубока, чиста и неподдельна. Когда-то я был таким же молодым и честолюбивым, вдохновлённым неиссякаемой верой в своё предназначение. Ничто не могло меня остановить и заставить усомниться в своих возможностях. А мечтал я, ни больше ни меньше, переделать мир, переписать незыблемые законы Бериана, которые, как я считал, мешали всему новому и передовому. Я был одержим и не ведал страха и сомнения. И слишком поздно понял, что переделать можно только то, что сотворено собственными руками, а чужое можно только разрушить. Но в разрушении нет смысла, потому что нет созидания. Это путь в никуда. Почему я говорю тебе об этом? Не знаю. Я вспомнил молодость, и мне взгрустнулось. К тому же старикам свойственно желание с кем-нибудь поболтать. А гостями я не избалован. Человек, ты нравишься мне, хотя твои поступки с точки зрения здравого смысла выглядят безрассудными. Но ни один мудрец в этом мире не скажет, что лучше и правильней — жить прагматиком в отмеренном судьбой пространстве или кидаться вниз головой со скалы в море в надежде его переплыть и открыть неведомые земли. Каждый сам делает свой выбор. Ты свой сделал, и то, что ты ему не изменял, заслуживает уважения. Я помогу тебе, человек, хотя в помощи ты не нуждаешься. Тот огонь, что горит в твоём сердце, рано или поздно приведёт тебя к цели. Я лишь сокращу твой путь. Так знай же, человек, твоя дорога лежит к Чёрному Цветку. Люди называют Чёрный Цветок, или галактику МН-Х902 по Берианской классификации, туманностью Андромеды. В её сердце ты разыщешь свою избранницу. Но помни: ты сможешь отправиться в путь при двух условиях. Первое: когда гриз Бату станет вождём рода окабенов. И второе: когда туг Турэней Боти По в честном поединке победит клан угунитов. Лишь после этого ты получишь знак и ясно представишь свой дальнейший путь. Удачи тебе, человек. И прощай. Больше мы никогда не увидимся.

Последняя глава

Прошло три года. Город изменился: стало больше элитных построек, дорогих автомобилей, билбордов, пестреющих рекламным сленгом, а по окраинам незримо и вкрадчиво расползалась опухолью нищета.

Я тоже изменился. Друзья меня не узнают, а если узнают, отводят глаза или переходят на другую сторону улицы, шарахаясь, как от прокажённого. И в осеннюю слякоть, и в летнюю пору я ношу выцветший мутно-серый плащ «человека в футляре», а на голове — вязаную шапочку в мелкую полоску, штопанную крупными стежками. Моё лицо — маска, которую, наверное, уже не снять: одутловатое, землисто-серое, больное, с тусклыми воспалёнными глазами. Я выгляжу как бомж, хотя таковым не являюсь, поскольку по-прежнему живу в своей двухкомнатной квартире на втором этаже хрущёвки. Но если кто заглянет ко мне в гости, увидит грязь и запустение, на полу плевки, окурки, пустые бутылки, на стенах рваные, засиженные мухами обои, вдохнёт тяжёлый затхлый воздух. Здесь ничего не осталось от прежней жизни, здесь её давно похоронили.

Примерно год тому назад на другом конце земли у моего отца случился инсульт. Бедный старик, всю жизнь разрабатывавший ракетные двигатели для Советского Союза, так и не смог смириться с крушением великой державы. Парализованный, прикованный к кровати, он видел в красочных снах полёт могучего «Бурана», железными крыльями пронзающего космос, и по его впалым щекам текли слёзы. Мать вытирала их и умоляла меня поторопиться, чтобы застать отца живым. Но я не поехал за границу. Во мне уже произошёл надлом. Такое случается сплошь и рядом. Я не исключение. Когда почва уходит из-под ног, когда рушится мир и вся его трагедия умещается в одном сердце — оно рвётся на части. Для меня остановилось время. Я потерялся. Потерялся в своей квартире, в своём городке, в своей стране, которую захватили предприимчивые люди, в мире, где алчность заслонило небо, а на звёзды смотрят только дети, астрономы и сумасшедшие мечтатели.

Я забыл себя, своё имя и даже внешность. Пробавлялся случайными заработками и все деньги спускал на водку. Моё сознание омертвело. И только когда напивался, оживал. Передо мной вставали фантастические картины, я видел пейзажи далёких планет, космические корабли, несущиеся по межзвёздным дорогам. Меня охватывал зуд сочинительства, и, схватив ручку и бумагу, я ночи напролёт писал, писал, писал…

Я представлял Рэма в рубке корабля, озарённым светом приборов и миганием стрелок пульта управления, в навороченном комбинезоне и шлеме, он улыбался и кивал мне. Но ни разу я не смог с ним поговорить. Корабль делал петлю, выбрасывая струю синего пламени, и исчезал, проглоченный ненасытной звёздной бездной.

Когда с хмелем проходила и моя творческая активность, я пробуждался, что всегда было ужасно. Едва сдерживая крик, я как безумный рыскал глазами по обшарпанным стенам квартиры, облупленному потолку с оголённой дранкой, по углам, где шевелилась паутина и дрожала мгла, по остаткам скудной мебели, в рваных ушибах и синяках времени, и медленно успокаивался. Видения таяли в мозгу, сменяемые унылой повседневностью.

* * *

Как-то раз зимой я встретил Комлева — мы учились в одной школе, только в параллельных классах. Вечером, после рабочего дня, случайно столкнулись в подворотне и оба смутились. Комлев громко, ненатурально рассмеялся, а я ответил ему кривым щербатым оскалом. От меня не ускользнуло, как поспешно он спрятал руку за спину, чтобы не подавать её такому задрыге, как я, к тому же сопровождаемому шлейфом характерного амбре.

— Вот так встреча! Ты прям из-за угла… Я аж испугался от неожиданности.

— Да я тут так… случайно.

Говорить было не о чем, а разойтись молча было неловко. И тут Комлев хлопнул себя по лбу:

— Ба! А слыхал новость? Дементьева-то нашлась! Представляешь? На вокзале! Стоит в толпе, таращит глаза и ничего не понимает. И при этом, заметь, абсолютно голая… Ну это уж, конечно, брешут, — Комлев махнул рукой. — Народ у нас любит приврать. Но факт, что объявилась. Только ничегошеньки не помнит: где была, у кого жила, и даже как зовут с трудом вспомнила. Её менты опознали. Представляешь? Сейчас в БСМП. Лечится. Гликман приставил к ней охрану, никого не подпускает. Нет, ну ты подумай, что творится! Вот так тебя среди бела дня схватят, вколют какой-нибудь гадости, памяти лишат — и в рабство! И будешь ишачить за миску похлёбки где-нибудь на Кавказе или ещё дальше. А уж бабы! — он сделал красноречивый жест. — Представляю, что с ней там вытворяли.

— Там? — не понял я.

— Ну там, где пропадала. Подпольных борделей и притонов у нас полно, вот и крадут девок, бизнес делают…Ужас!

Комлев ушёл, размахивая руками, как мельница крыльями, и было видно, что рассказанная история его самого разволновала.

А я остался стоять, прислонившись к стене, разрисованной красно-чёрными линиями граффити. В каменной арке было темно и сыро, в узкую щель над домами проглядывал краешек неба. На нём горели три звёздочки. Я смотрел на них и чувствовал, как меня пробирает дрожь. Я не понимал ещё того, что произошло, и как к этому относиться. Тем не менее тело моё сделалось ватным, новость как будто вытянула из меня все силы. Но это была не моя реакция, а кого-то другого, кто сидел во мне и бил тревогу: случилась катастрофа. Он, этот другой, уже всё знал и понимал. А я — нет. Он решил, что всё зря, что не было никаких пришельцев, не было похищения, а если и было, то его объяснение разрушало главное — веру, то есть всё!.. Нет, нет. Если так думать, можно сойти с ума, а мне нужны ответы. Радовало одно: больше никаких тайн! Геля всё знает. Она объяснит. И тогда в этой истории будет наконец поставлена точка.

Я нагнулся, зачерпнул снега и до красноты растёр лицо и руки. Через некоторое время редкие прохожие видели мою наклонённую фигуру, с низко посаженной головой и поднятыми плечами, устремлённую в торопливом шаге вперёд, по ветвистым улицам медленно засыпающего города.

* * *

Первым делом я решил прибраться в квартире: вид убитого жилья, где грязь лезла отовсюду, пробудил забытое чувство брезгливости. Вооружившись ведром, тряпкой и веником, я с остервенением драил полы, сметал пыль, протирал мебель, извлекая из-под неё залежи всякой дряни, которая не хотела освобождать насиженные места.

Через час переместился на кухню. Из осколка разбитого зеркала, висевшего над раковиной, на меня глянуло испитое лицо с жёлто-зелёными мешками на бескровных скулах. Я поморщился, и десятки тонких ломанных морщин, собравшись в сетку, придали лицу совсем нечеловеческое, звериное выражение.

Я пошёл в ванную и включил душ. Вода с радостным шипением ударила в пожелтевшее брюхо старой ванны, заплескалась, забурлила, засмеялась, как узник, увидевший свет после многолетней отсидки в каменном узилище. Сцепив зубы, я шагнул под ледяную струю.