Серебряный город мечты

— Veni, vidi, vici, Никки, — Север провозглашает.

Продолжает игру, которая после такого шоу не клеится. Бросаются злобные взгляды пассии Ника, имя которой так и не запомнилось, и на танцпол, показательно целуя, она его в конце концов утягивает.

Или сразу в кабинет.

О чём, скабрёзно ухмыляясь, заявляет Андрей, комментирует цинично, допивая свой вискарь, и на кого-то в толпе, приподнимая уже пустой стакан, он нацеливается. Направляется, кидая, что до утра вспоминать его не надо.

А мы остаёмся одни.

Молчим.

В грохоте музыки, людских голосах, сладком дыме кальянов и разноцветном неровном свете, что, беспрестанно меняясь, рябит, мы смотрим друг на друга. И веселье в глазах Север тускнеет, трутся в знакомом жесте виски.

— Устала?

— Вот столько, — она, показывая пальцами «чуть-чуть», улыбается вымученно. — Тут шумно после бессонной ночи и длинного дня.

— Тогда домой?

— Домой, — Ветка кивает согласно.

Протягивает обе руки, чтобы с дивана я её поднял. Смеётся, когда в меня, делясь запахом дразнящих духов, она врезается.

Поднимает голову и моргает, отступая сразу.

Поспешно.

Кажется, что смущенно, вот только смущаться Кветослава Крайнова не умеет и, должно быть, никогда не умела.

И это именно то, о чём я думаю, пока к выходу мы пробираемся, прощаемся с охранником, который Нику о том, что мы ушли, доложит. Донесет, что такси его друзья брать не стали, пошли пешком к центру.

По бордюру, на котором Север, тихо смеясь, балансирует.

Размахивает руками и сумкой.

А мне непонятно, как подобное на её каблуках, пусть и толстенных, возможно.

— Согласись, во мне умер великий канатоходец? — она, доходя до конца и оборачиваясь ко мне, улыбается.

— Я не повезу тебя в травму.

— Дим, ты ужасная зануда!

Гримасу она корчит выразительную, придерживает мою куртку, которую ещё у клуба я на неё накинул, взял из дома в, общем-то, именно для этого, поскольку Ветка поверх платья ничего надевать не стала. Отмахнулась, объявив, что почти лето, второе мая на дворе, сакура отцвела… в Вояновых садах, где павлины гуляют.

И в Праге это, быть может, и правда уже почти лето.

А у нас вот — нет.

Прохладны тёмные ночи, что жёлтой цепью фонарей проспекта и подсветкой старинных и высотных зданий освещены. Свежо и ветрено на Плотинке, на которую Север меня утягивает, берет за руку, переплетая наши пальцы, и по сторонам она головой крутит. Останавливается на вершине лестницы, что к самой набережной несколькими ярусами спускается.

— Где тут любимое место Дарийки?

— Внизу, — я указываю, перехватываю её под локоть, чтобы на многочисленных ступеньках она не навернулась. — Там, где часть старой плотины.

До которой мы доходим и которая в двенадцатом часу ночи непривычно спокойна. Не шумит, выбрасываясь и пенясь, река.

Затихает, как сам город, до рассвета.

— А я как-то ни разу здесь не бывала, — Ветка, вставая на самый край, признается негромко, задумчиво, трогает пальцами ещё сырой от брызг камень стены, поворачивает ко мне голову. — Поразительно, правда?

— Тогда мне ещё есть что тебе показать, — я протягиваю руку.

Которую она, взглянув в мои глаза, принимает.

Спрыгивает с выступа.

И в подземный переход, что на ту сторону проспекта ведет, мы ныряем. Стучат, разносясь гулким эхом, её каблуки, и исписанные графити и цитатами Цоя стены Север разглядывает с любопытством, читает, хмуря брови.

— Над перилами чугунными перегнись и посмотри: вдоль реки цепями лунными зыбко пляшут фонари[1], — четверостишье, выведенное чёрной краской наискось, она зачитывает с выражением. — Красиво. Тоже Цой?

— Нет, — я качаю головой. — Зоргенфрей. Серебряный век.

— Как… — Север, смотря и изумленно, и восхищенно, осекается, смеётся звонко. — Ты не можешь знать всех поэтов этого времени!

Не могу.

И про Зоргенфрея я первый раз услышал только пару недель назад, когда Даньку понесло сюда гулять и другую компанию она себе, конечно, не нашла. Вытащила меня, дабы, доехав и прогуляв сто метров, от ливня здесь спрятаться, простоять почти час, за который все надписи перечитать и рассмотреть на несколько раз мы успели.

Нашли, поспорив и не угадав, в интернете, чьи стихи.

Но… чёрта с два я признаюсь в этом Ветке.

— Всех не могу, а многих — очень даже.

— Ты бахвалишься, Вахницкий, — она, подходя и выговаривая с неуловимо мягким акцентом, заявляет насмешливо.

Щёлкает меня по носу.

Отбегает.

И салочки-догонялочки в двадцать с лишним лет уже не водят. Не бегают по лестницам и пустынной набережной за одной Стрекозой, что по гигантским ступеням, то спускаясь к самой воде, то поднимаясь к дороге, скачет.

Уворачивается.

Несется, придерживая сползающую куртку на плечах, к резной ротонде, между колоннами которой, забегая, Север тормозит, застывает, словно на невидимую стену напарываясь, и ко мне она поворачивается.

Вопрошает удивленно:

— Пианино?

— Оно самое, — я усмехаюсь.

Приваливаюсь плечом к бронзовой колонне, наблюдая, как старый какой-то учительский стул Север отодвигает, садится.