Серебряный город мечты

Испытываешь на полную катушку все эмоции и чувства.

И с Алёнкой так… не было.

Моя невеста была так не похожа на неё.

Ни внешне, ни характером.

Она, улыбаясь мягко и нежно, смотрела на мир тёплыми шоколадными глазами, в которых никогда не полыхал северным сиянием вызов. Она не делала всё по-своему, не спорила до ругательств и пощечин. Она не прилетала вдруг, перекраивая планы и поганое настроение, серой и тоскливой осенью из французского Вильфранш-сюр-Сон с бутылкой божоле нуво, важно объявляя, что третий четверг ноября празднуется обязательно.

В наших правильных нормальных отношениях не было места головокружительным сюрпризам, идиотским выходкам на грани безумия и яростным противоречиям, когда до бешенства и страсти одновременно.

У нас было… понятно.

И спокойно.

И прав, выходит, был Андрей, когда выматерился, что спокойствие — это ещё не повод для брака, что нравиться-разонравиться могут многие. Женятся же на той, что дико бесит, ломает всё привычное течение жизни, но вот в башке застревает прочно…

А Север, она застряла.

Намертво.

Давно.

И Йиржи, чтобы спросить и попросить, я именно поэтому звоню:

— Можешь, Айта к себе взять? Мне в Прагу надо. Срочно.

— К Ветке?

— Да.

— Какие у вас занимательные брачные игры… — Йиржи тянет ехидно.

Но соглашается.

Обещается быть через десять минут.

Предупреждает, когда ключи и поводок я ему вручаю, что последний сегодня поезд до Праги отходит всего через тринадцать минут.

— Спасибо, — я, прощаясь, хлопаю его по плечу.

Сбегаю с террасы.

И сегодня я успею, потому что… хватит.

Второй раз, как тогда, не будет.

[1] В. А. Зоргенфрей «Декабрь».

Глава 40

Апрель, 18

Прага, Чехия

Квета

Мне сигналят истерически, и руль, дабы не врезаться, я успеваю выкрутить в последнее мгновение, слепну от фар чужой машины, что по своей, встречной мне, полосе, на которую я вылетела, мчится.

Проносится мимо.

Вихляет «Купер».

И на обочину, проехав ещё какие-то метры, я съезжаю, торможу, дабы в кресло затылком упереться, сделать два вдоха, что… не делаются. Не получается, и на дорогу, шаря рукой по двери, я вываливаюсь. Пытаюсь, жадно хватая ледяной и сырой воздух, не задохнуться, ибо слёзы, застревая в горле, душат.

Кажется, что дышать я разучилась.

Печёт в груди.

Разъедает так, что каждый вздох выходит урывчатым, судорожным. Жжет глаза, кои сухими привычно остаются, пусть разрыдаться сейчас я и не против. Думается, что тогда, быть может, легче станет, вот только… не ревётся.

И к автомобильному боку, задирая голову к свинцовому небу, я спиной прислоняюсь, сжимаю, впечатывая в ладонь, выпавший поверх флиски кулон, который Дим мне подарил. Одел сам почти шесть лет назад, когда в Россию, по обыкновению не предупредив, я прилетела, а он меня встретил, объявил, что остальные в Питере.

У него же учёба.

Матурита[1] и вступительные у меня, поэтому раньше лета моего явления не ждали. Но я вот явилась, сорвалась, не выдержав ожидания результатов по устной, последней, части университетских экзаменов.

Купила, выйдя из аудитории, первый билет на ближайший самолёт.

И признаваться, что лечу из-за Димыча, а не Дарийки, я даже себе не стала. Это его, чтобы не сойти с ума окончательно от ожидания и волнения, мне невыносимо сильно хотелось и надо было увидеть.

В галдящем и ослепительно светлом аэропорту, по которому на следующее утро я вновь шла, бежала обратно в Прагу, сжимая, как и теперь, кулон.

Что на невесомой цепочке.

Из белого золота, а не серебра, как я решила сначала, дотронулась осторожно до почти белого лунного камня, который в изящной паутинке золота же словно запутался. И снять за шесть лет я его так и не смогла.

А сейчас…

Я подхожу, обогнув «Купера», к краю дороги, смотрю в черноту почти ночи, в которой очертания поля и далёких деревьев скорее угадываются, чем видятся. И хочется… сдёрнуть, порвать, срывая с шеи, цепочку, зашвырнуть куда подальше.

Посильнее.

Вместе с памятью и эмоциями.

Мыслями, что в голове хаотично мечутся.

Переплетаются, напоминая то Бьёрна, от которого я, прожив два месяца, ушла, не приняла фамильное кольцо и предложение, то немыслимо насыщенного цвета платье, которое лично выбрал Кобо на Сент-Оноре и которое в тот вечер я надела.

Поймала взгляд Дима.

И Кобо хватил бы инфаркт, если бы он узнал, что одну тонкую лямку мы в ту ночь порвали, а само платье, подобно какой-то тряпке, на полу оказалось.

Помялось.

— К… к чёрту… — я выстукиваю зубами.

Жмурюсь до непроглядной темноты перед глазами, что… лучше, не так мучительна, как мелькающие воспоминания. И на осколки от таких жмурок я хотя бы не разбиваюсь, не разлетаюсь, чтобы после заново себя собирать.

Клеить, как уроненную в детстве вазу.

Только вот с любимым пани Властой фарфором Гарднера было, пожалуй, справиться проще, а себя…

…я, медленно разжимая пальцы и выпуская кулон, лишь опускаю руку.

Стою.

И стою, кажется, долго.

Дубеют от порывов ветра непросохшие джинсы, а меня… колотит. Выколачивает наружу выпестованную за полгода сдержанность, все клятвы и обещания, которые в неправильно солнечный и тёплый октябрь, когда скорая помощь забрала пани Власту, а дом, враз став заброшенным, наполнился гулкой пустотой, я себе дала.

Не сдержала.

Ибо телефон, возвращаясь в машину, я беру и Аге набираю, говорю, не давая заговорить ей, что на клуб, день рождения и народ, как она требовала и угрожала ещё пару месяцев назад, я согласна.

Буду в «Этернитас».

Через час.

За который до Праги я доезжаю, привожу себя в порядок, и платье, тщательно перерывая гардероб, я выбираю блестящее. Чопорно закрытое спереди и неприлично обнажающее всю спину до поясницы сзади.

Оно мне идет.

И восхищенный взгляд Любоша, что в компании Аги, Наталки с Лукой и почему-то Алехандро ждёт меня у входа в «Этернитас» тому в подтверждение. Мой друг детства теряет дар речи, когда из такси я выхожу, иду к ним.