Серебряный город мечты

Получилось бы чувствовать себя уверенней под взглядами всех.

И без взглядов Любоша.

За два часа совещания, что в этот раз больше смахивает на особо изощренную пытку, мой лучший друг ни разу на меня не взглянул, не задал ни одного вопроса. Он поднял по очереди каждого, раскатал, припомнив и все прошлые косяки.

Пропустил меня.

И кто виновник плохого настроения и гнева главного сатрапа, деспота и просто дьявола все проницательно осознали. Получили злободневную тему для курилки, что негласно во внутреннем дворе расположилась.

— В пять, — Любош приказывает холодно, ставит в известность, а я ставлю точку над завитушкой, для симметрии, — ровно в пять я должен увидеть на своем столе Париж. На минуту позже и можешь катиться на все четыре стороны. Уволю к чёртовой матери.

Уволит.

Вот завтра о сём решении пожалеет, но не сегодня, когда главный редактор «Dandy» обижен и зол. И злость его, пропитавшая голос и взгляд, похожа на колючий зимний холод, что заползает под кожу и вымораживает до костей. И делать с этим что-то да надо, пока я не замёрзла окончательно, а вся редакция уволенной не оказалась.

Впрочем, не что-то, а извиняться.

Длинную линию я украшаю ещё одной, что короче. И вкруг неё ломано, зигзагом, чтоб первый лист на стебле получился.

Красиво.

— …Томаш, а ты с ногой еще и мозг сломал?! — Любош грохочет.

Швыряет в Томаша Бибу листы статьи.

Что рассыпаются, кружатся, планируя на стол и пол. Они кажутся снежинками, пусть и слишком огромными снежинками.

— Что за порнографию я читал сегодня утром?!

Ранним утром.

Утром, когда солнце только начало подниматься над пражскими крышами, такси остановилось у моего дома, в который я зашла… одна. Застучала каблуками, чтоб навязчивую мысль о том, что в прошлый раз в подъезд я заходила с Димом, этим стуком заглушить.

Забить.

Что Дим остался в Либерце.

Проводил великосветски до такси, попросил отзвониться по приезде, и вообще звонить, и себя беречь, и… и врезать ему захотелось сильно, но я лишь кивнула, посмотрела, прежде, чем сесть, на него поверх разделившей нас двери машины.

Ничего не сказала, а он не пообещал приехать.

Он ничто мне не пообещал.

Как и всегда.

— Да что не так, Любош?! — Томаш вскакивает неловко, падает грохоча костыль, но поднять его Биба не спешит, лишь кривится, высказывается сердито. — Нормальное интервью вышло! Хватит собак пускать, никто не виноват, что вы поцапались!

— Что?

Второй листок на стебель.

И узор все ж не бессмысленный, он похож на ирис, как на гербе рода Рудгардов. Только их ирис был белый, мой же по траурному чёрный, и в этом видится символичность, чёрный подходит больше.

И для Альжбеты, и для меня.

— Ничего, — Томаш, отводя взгляд первым, буркает недовольно.

Опирается на стол.

Неловко.

Хорошее слово, ёмкое, с Димом вот у нас всё неловко: взгляды, слова, касания.

Эта ночь.

Когда я против здравого смысла в ванную зашла, не смогла уйти, осталась с ним, а он не выгнал. Дим почему-то согласился на сказки, в которые сначала никак не получалось вникнуть, сложно читалось, когда он смотрел, сидел рядом, слушал.

Курил.

И будильник, заставивший замолчать и дневник Альжбеты отложить, возникшую следом за наступившей тишиной неловкость заставил прочувствовать на все сто.

Ещё и сожаление, которое я старательно запрятала.

Ушла первой собираться.

— На сегодня всё, — Любош произносит сухо, и его слова звучат посылом, далеким и долгим, — все свободны.

Не все.

Я остаюсь, заканчиваю узор ромбом, который вырисовываю старательно и увлеченно, откладываю ручку только в тот момент, когда Люси выходит последней, закрывает дверь.

Плотно, со второй попытки и после рявканья Любоша.

— Что ты хотела, Крайнова? — он после тягучей паузы вопрошает устало.

Трет, снимая очки, переносицу, на которой след остался.

И в его усталости виновата я.

— Извиниться, — я отвечаю тоже после паузы, склоняю голову, рассматривая свои художества и не глядя на лучшего друга, пред которым я, правда, виновата. — Мне следует быть… сознательней. Отвечать на звонки. Хотя бы…

— Да, — он, выдерживая очередную паузу, соглашается.

Не пытается мне как-то помочь, что-то сказать, отчего каяться дальше не хочется. Внутри все протестует, требует сменить тему, что опять же неловкостью отдает, ещё большей неловкостью, чем наше утро с Димом.

Проклятье.

— Если скажу, что стыдно, то мир? — я выпаливаю.

Вскидываю голову, рисую бодрую улыбку и мизинец выставляю.

Ну же.

Хватит.

Я ненавижу оправдываться, извиняться и проникаться своей виной вот так, чтоб захлебываться ею и сгорать одновременно. Я терпеть не могу эту манеру Любоша, от которой именно оправдываться, извиняться, захлебываться и вместе с тем сгорать одновременно у меня выходит прекрасно.

— Мир, Крайнова, — мой лучший друг все ж молвит, выдает в ответ скупую улыбку, разглядывает внимательно, склонив голову. — Знаешь, а ты совсем не изменилась, хоть и старательно пытаешься.

— Я не пытаюсь, — я дергаюсь.

И его проницательность вкупе со всезнанием меня тоже раздражает.

Злит.

— Что ты еще хотела? — он, покивав головой, разъезжается в куда более искренней и до крайности понимающей улыбке, будто бы забавляется.

Демонстрирует, что книга я для него открытая.

Легкая в прочтении.

— Две недели времени и полный карт-бланш, — я отвечаю, не возражаю и не ломаюсь, что пришла только извиняться.

Не только.

Поэтому я встаю, рассказываю и по кабинету расхаживаю, ибо привычка, за которую не раз ругали в школе, конечно, дурацкая, но мне нужно быть в движении, ходить, взмахивать руками.

Говорить и убеждать сидя я не умею.

Это ограничивает.

Поэтому вдоль стола я прохожусь, разворачиваюсь к окну, за которым на карнизе пристроилась пара голубей, что… вор-ку-ет.

Когда-то давно и не взаправду тетя Инга так сказала про нас с Димом. Он же разозлился и высказался про несусветные глупости, смотался тут же, буркнув про ждущего Ника, из дома, а я не поняла, спросила после у Даньки.

Что такое вор-ко-вать?

— …загадки истории и тайны прошлого, в раздел культуры оно впишется прекрасно, Любош, — головой, отгоняя непрошенные мысли, я встряхиваю, перевожу кое-как взгляд с голубей на него, продолжаю, выверяя скользкие слова. — Про Рудгардов все забыли, а они были влиятельным и богатым родом в Средние века. Им принадлежала большая часть шахт Кутна-Горы. Конечно, серебряные монеты чеканили на Влашском дворе для короны…