Серебряный город мечты
Шрифт:
От чего на пани Катаржину, что Наталке бабушкой двоюродной приходится, становится поразительно похожа, и как музейный эксперт Наталья Богдалова будет выглядеть спустя дцать лет, я могу представить легко.
И мою серебряно-восковую Альжбету она у меня отвоевывает, забирает, обиженно восклицая со знакомой интонацией пани Богдаловой про доверие, до послезавтра.
Ибо для ответа ей точно нужно двадцать четыре часа и, скорее всего, ей нужно авторитетное мнение Луки, что пока ещё не святой, но близкий к этому идиот.
— Я хочу свадьбу в соборе Вита,
— Нет, — я улыбаюсь.
Наконец-то согреваюсь, грея о ещё горячую нормальную кружку руки, вслушиваюсь в азартное бормотание Наталки, что, вытащив один из пылесборников и сдвинув очки на волосы, водит пальцем по страницам распахнутой книги.
Тараторит попеременно о свадебных хлопотах, проблемах музея и кукле:
— …не то, не то… а голубей, представляешь? Он не хочет голубей… и тут не о том… никакого прогресса, наша заведующая говорит… вот, кажется… и приглашения, мы имеем разное понимание о шрифтах… ага! Вот же! Точно… «Пупетье, за карету с четырьмя колесами, золоченую превосходным золотом, с двумя лошадьми, с настоящими гривами… за даму сидящую в этой карете, тела серебряного, навощенные руки и ноги, а кроме того голова, одетую в платье из золотой ткани, расстегнутое спереди, облицованное малиново-пурпурным бархатом…». Смотри сама, копия записки от 1553 года. Некто… интересно кто?… прислал заказ в Прагу знаменитому пупетье того времени, Викторину Йистабницкому. Описание тела, как у твоей. Одежда другая, но если по легенде целый город…
Её голос убаюкивает.
Размаривает от тепла и еды, поскольку к кофе были старомодные, как выразилась Наталка, бутерброды с ветчиной, сыром и всем необходимым для настоящих старомодных бутербродов. Голод, глядя на эти самые бутерброды, я почувствовала дикий, свело предательски заурчавший желудок.
И разговор мы начали, жуя и обжигаясь кофе, поскольку Наталка торжественно объявила, что была с утра в Культуре, как она возвеличила министерство, а потому тоже ни черта ещё «не жрала и не хомячила».
Пани Катаржина, определенно, была бы в ужасе.
Приличные панны так не говорят.
И не едят.
И тем более не засыпают они во время разговора, забравшись в кресло с ногами, но… я точно не приличная, и из поистине гуталинового омута сна выдергивает телефонный звонок и Наталка, которая тормошит и телефон протягивает.
Высвечивается на экране незнакомый номер, и что от меня хотят я долго не могу понять. Выпрямляюсь, стряхивая накинутый Наталкой плед, когда всё ж понимаю, отвечаю торопливо.
— Так вы подъедете, пани Кветослава?
— Да, — я киваю.
Пусть и не видят, тру глаза, чтобы они точно разлепились и рюкзак отыскать получилось. И, зажимая телефон между ухом и плечом, тяжелые кроссы я шнурую, показываю жестами удивленной Наталке, что бежать
мне надо.Срочно.
— Я буду через полчаса, — я обещаю торопливо, подхватываю замеченный на полу рюкзак, заканчиваю, сбиваясь. — Спасибо, что позвонили.
Напомнили.
Ибо я воистину Стрекоза.
— Что случилось?
— Фанчи перевели в обычную палату, как и обещали. Разрешили навестить. Ждали меня еще с утра, а я… у меня остался час на все про все, — я информирую отрывисто.
Убираю растрепавшиеся волосы в хвост, замираю в какое-то мгновение, ещё отходя от вязкого сна, посреди кабинета, чтобы сказать, признаться из-за этого же самого сна тоскливо и сердито на себя вслух:
— Я совсем забыла, что сегодня среда. Дура.
— Она в больнице? — рабочие очки Наталка сдвигает на лоб, откладывает лупу, и к её удивлению добавляется тревога.
— Неудачное ограбление, по голове ударили, но всё уже … нормально, — я дергаю плечом.
Подхватываю куртку, обвожу взглядом кабинет Наталки.
Ничего-то я, кажется, не забыла.
— Ветка… — Наталка качает головой.
Неодобрительно.
Но разбирать на составляющие её неодобрение мне некогда. И можно только радоваться, что в отличие от своей родственницы, любопытство Наталки границы имеет, а потому вслух она ничего не говорит, не заявляет, как могла бы, что мы знакомы вечность и что позвонить и рассказать я бы могла.
Было бы не лишним, да.
— Наталка, ты понимающее чудо. Луке с тобой повезло, клянусь, — я тараторю, сверкаю улыбкой, клюю её, скача зигзагами по кабинету, в щеку, шурую к двери. — Всё, до послезавтра!
— Ты пока спала, я смогла найти автора той записки, — она, наблюдая за моими маневрами между мебелью и громоздкими коробками к двери, заявляет неторопливо, словно нерешительно, поясняет, пусть я и так понимаю, — которая от 1553 года. Её написал Владислав из Рожмильтов.
— Кто? — я торможу.
Кручусь.
Врезаюсь спиной в дверь.
И переспрашиваю я машинально, пока в голове выдрессировано раскручивается генеалогическое древо, которое знать надо на зубок.
Нельзя не знать свою историю.
И благородных предков.
— Ты спроси у пани Власты, — Наталка советует скованно.
А я киваю, повторяю на автопилоте прощание, чтобы выйти и дверь аккуратно закрыть. Постоять почти минуту в пустом коридоре, и в чувствах, что слишком непонятны и разны, я разобраться не пытаюсь.
Я, идя к выходу, лишь прилежно выговариваю:
— …и открылась в сердце дверца, а когда нам шепчет сердце, мы не боремся, не ждём…
[1] Н. Гумилёв «Озеро Чад»
Глава 26
Квета
Улыбаться.
И истерики не катать, не волновать своими нервами Фанчи и не причитать о том, что произошло. Не говорить о плохом.
Говорить… говорить можно о Радеке Бабораке.