Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

В этом же сезоне 1892/93 года Сергей Васильевич выступил в качестве пианиста в концерте под управлением Главача. Концерт был организован при «Электрической выставке» в Москве.

Это лето 1893 года, которое Рахманинов провел со Слоновым в Харьковской губернии в имении богатого купца Лысикова, было необычайно плодотворным для Рахманинова. За короткий срок, в три-четыре месяца, двадцатилетний композитор написал целый ряд вещей: 1) духовный концерт «В молитвах неусыпающую Богородицу» (это сочинение не было напечатано, но Синодальный хор исполнил его в концерте зимой; рукопись хранилась в Синодальном училище); 2) Фантазию для двух фортепиано ор. 5 (посвящена П.И. Чайковскому), в которую входят следующие части: «Баркарола», «И ночь, и любовь», «Слезы», «Светлый праздник»; 3) Две пьесы для скрипки и фортепиано ор. 6; 4) Шесть романсов ор. 8, 5) симфоническую фантазию «Утес» ор. 7. Последняя вещь была исполнена в том же году Сафоновым в концерте Русского музыкального общества и имела шумный успех.

Вернувшись из Харьковской губернии в Москву, Рахманинов вскоре встретился у Танеева с Чайковским, Ипполитовым-Ивановым и другими музыкантами. Узнав о количестве написанных Рахманиновым вещей, Чайковский, который любил шутить и хорошо относился к Рахманинову, смеясь, заметил, что он вот, бедный, этим летом написал всего одну симфонию (это была Шестая симфония), а вот Сережа сочинил так много (и добавил шепотом: «Наверное, дрянь страшная»). По настоянию присутствующих Рахманинов сыграл «Утес». От исполнения Фантазии для двух фортепиано, посвященной Чайковскому, он отказался, так как очень ценил ее и поэтому не хотел портить впечатление, играя ее на одном рояле. Рахманинов намеревался вскоре сыграть Фантазию с профессором Пабстом в своем концерте. Сделать ему это не пришлось, так как в октябре того же года он скончался. Здесь уместно подчеркнуть тот неослабный интерес и дружеское отношение, которое Чайковский неизменно проявлял к начинающему Рахманинову. Посещение репетиций, советы, поддержка, милые шутки ясно показывали его симпатию к Рахманинову. Когда осенью 1893 года вышли из печати сочиненные весной 1892 или 1893 года Фортепианные пьесы ор. 3 (среди них знаменитая теперь Прелюдия cis-moll, а также «Элегия», «Мелодия», «Полишинель» и «Серенада»), посвященные Аренскому, один из музыкальных критиков, А. Амфитеатров, восторженно отозвался об этих пьесах. В одной из своих статей под заглавием «Многообещающий» он назвал некоторые из них шедеврами. Чайковский при встрече с Рахманиновым, обратившись к нему с улыбкой, отметил эту статью, сказав: «А вы, Сережа, уже шедевры пишете».

Смерть Чайковского была большим ударом для Рахманинова. Она сильно потрясла его. Под влиянием тяжелой утраты он написал свое Элегическое трио ор. 9, окончив его меньше чем через два месяца после смерти Чайковского. Он посвятил это произведение памяти Чайковского, Трио было исполнено в том же сезоне в Малом зале Дворянского собрания в концерте автором, Брандуковым и скрипачом Конюсом.

В 1894 году им были написаны Семь фортепианных пьес ор. 10, посвященных Пабсту, Шесть четырехручных пьес для фортепиано op. 11 и «Цыганское каприччио» ор. 12, исполненное самим автором в симфоническом концерте. Это произведение на темы из народных цыганских песен было создано под влиянием дружбы с семьей Лодыженских. Жена П. Лодыженского была сестрой знаменитой в свое время певицы – цыганки Александровой.

Жизнь молодого артиста, поселившегося на время в скромных меблированных комнатах «Америка» на Воздвиженке, была трудная. Хотя он не кутил и не пил, но был молод, любил щегольнуть, прокатиться на лихаче, посорить деньгами. Гонорар, получаемый за сочинения, у него не задерживался. Он хотел более обеспеченной жизни, а заработка от сочинений, несмотря на то, что Гутхейль всегда охотно покупал у него все написанное, ему на жизнь не хватало. Кроме того, его часто начинало мучить сознание, что надо писать наспех, насиловать себя, чтобы вовремя получить деньги. Ему пришлось поэтому прибегнуть к другому источнику существования – частным урокам. Трудно представить себе, до какой степени Рахманинов тяготился уроками в эти и последующие годы. Получая большой гонорар, встречая в семьях учениц исключительно доброжелательное отношение, переходившее в некоторых случаях в настоящую дружбу, он тем не менее чувствовал непреодолимое отвращение к урокам и делал все возможное, чтобы избегнуть их. На укоры близких по поводу того, что он пропускал или откладывал уроки, Рахманинов только вздыхал и старался оправдаться тем, что ученицы его недостаточно даровиты, что, будь та или другая более талантливой, дело было бы другое, что ему невыносимо скучно сидеть и слушать, как они ковыряют пальцами, а не играют и т. д. Как бы то ни было, педагог он был исключительно плохой, и один вид его на уроке, вероятно, убивал у несчастных учеников всякую охоту играть при нем.

В 1894 году Рахманинов устроился преподавателем музыки в одном из институтов Ведомства императрицы Марии (Мариинское училище за Москвой-рекой). Начав в Мариинском училище, он потом состоял преподавателем и инспектором музыки в Екатерининском и Елизаветинском институтах. Во всех этих учебных заведениях их начальницы – А.А. Ливенцова, О.С. Краевская и О.А. Талызина – делали все возможное, чтобы избавить его от потери времени, чтобы сократить часы его обязательных занятий. В последние годы его жизни в Москве «служба» его состояла только в том, что он в качестве инспектора музыки присутствовал на экзаменах музыки и на музыкальных вечерах.

В конце 1894 или начале 1895 года, отчасти из-за финансовых затруднений, но главное из-за одиночества и тяготения к тихой, покойной жизни, Рахманинов опять переезжает к Сатиным (Арбат, Серебряный переулок, дом Погожевой). К 1895 году относится его первая концертная поездка по России. Приняв довольно выгодное предложение одного из музыкальных импресарио (Лангевиц) дать ряд концертов в разных городах России с итальянской скрипачкой Терезиной Туа, Рахманинов выехал из Москвы осенью 1895 года, напутствуемый пожеланиями своих близких и друзей. Путешествие это должно было продлиться месяца три. Но окончилось оно совершенно неожиданно для всех участников поездки гораздо ранее предполагаемого срока. Не удовлетворенный концертами в провинции, тяготясь утомительным путешествием (поездка на лошадях в Могилев чуть ли не пятьдесят верст в холод, в тряском экипаже), Рахманинов воспользовался тем, что импресарио нарушил контракт, не заплатив к сроку денег. Он быстро уложил свои вещи и уехал в Москву. Вернувшись к себе домой, он был несколько сконфужен тем, что подвел Лангевица, но вместе с тем был очень доволен, что освободился от взятого на себя обязательства.

Критическим для творчества Рахманинова был 1897 год. Весной этого года А.К. Глазунов исполнил в одном из русских симфонических концертов М.П. Беляева в Петербурге Первую симфонию Рахманинова, на которую автор возлагал большие надежды. Он думал, что открыл в этом произведении, работа над которым его очень увлекала, новые музыкальные пути. Эпиграфом к симфонии были слова: «Мне отмщение, и Аз воздам». Понятно поэтому, как сильно подействовал на молодого двадцатичетырехлетнего автора, избалованного прежними успехами, ее полный провал. Симфония не понравилась ни публике, ни критике. Цезарь Кюи писал, например, в своей рецензии, что автор талантлив, но что, если бы в аду была консерватория, Рахманинов, несомненно, был бы в ней первым учеником. Возможно, что в лучшем исполнении и в другом месте, например в Москве, где Рахманинов был уже некоторой величиной и где он неизменно встречал восторженный прием, симфония была бы принята иначе. Но как бы то ни было, автор мучительно переживал свой провал. Много лет спустя он рассказывал, что во время исполнения ее он прятался на лестнице, ведшей на хоры собрания, зажимал временами уши, чтобы заглушить терзающие его звуки, стараясь понять, в чем дело, в чем его ошибка. Результатом этого печального для композитора события был почти трехлетний перерыв в творчестве. Проданная Гутхейлю еще до исполнения, симфония, по просьбе автора, так и не была напечатана. К чести Гутхейля, он никогда не напоминал об этом Рахманинову.

Не говоря уж о том, что после неудачи с симфонией Рахманинов был морально угнетен, находился в подавленном состояния духа, его положение в последующие годы усугублялось еще и затруднениями материального порядка. С прекращением сочинения сократилась и значительная часть дохода, получаемого от продажи произведений. Лежа целыми днями на кушетке, он мрачно молчал, почти не реагируя ни на утешения, ни на убеждения, что надо взять себя в руки, ни на ласку, которой близкие старались поднять его дух. Он говорил только, что сможет начать писать, если у него будет определенная сумма денег в течение двух-трех лет, которая позволит ему забыть о необходимости зарабатывать к определенному сроку деньги.

Ему необходимы были средства не только на собственное существование, но и для обеспечения матери: ведь он уже давно стал оказывать ей материальную помощь.

Уроки были почти единственным источником существования Рахманинова в эти трудные для него годы. Правда, он время от времени выступал в концертах, но, несмотря на громадный успех, которым всегда пользовался, мрачное настроение его не покидало. Да и концерты были слишком редки, чтобы отвлечь его мысли на продолжительное время от постигшей его симфонию злой участи.

Вражда между Сафоновым и Зилоти была перенесена Сафоновым и на Рахманинова, когда последний был еще учеником консерватории. Сафонов недолюбливал его и как пианиста, и как человека. Поэтому рассчитывать на профессуру в консерватории или на выступления в концертах Русского музыкального общества Рахманинов не мог. Возможно, что Сафонов переменил бы свое отношение к нему, если бы Рахманинов сделал шаг навстречу Сафонову. Но как бы Рахманинов ни нуждался, конечно, ни гордость его, ни самолюбие, ни достоинство его никогда не позволили бы ему это сделать. При случайных встречах с Сафоновым, Альтани и другими власть имущими стоило только Рахманинову подумать, что его могут заподозрить в заискивании, как лицо молодого артиста делалось суровым, и он принимал совершенно неприступный вид.

В эти годы Рахманинов начал все чаще мечтать и говорить о дирижерской деятельности. Он увлекался звучностью, которую можно было вызвать в оркестре, мыслью о подчинении своей воле стольких инструментов. Мечтам его суждено было осуществиться совсем неожиданно в 1897 году. С.И. Мамонтов, который стоял во главе Русской частной оперы в Москве, пригласил его вторым дирижером в оперу. Богатый меценат, большой любитель искусства, Мамонтов сумел в короткое время найти и привлечь в свое предприятие целый ряд молодых талантов. Театр его пользовался большим успехом у публики и благорасположением критики. К именам уже хорошо известных певцов и художников, начинающих входить в славу молодых участников оперы (Забела, Шаляпин и др.) Мамонтов решил присоединить имя Рахманинова, поручив ему ответственное дело дирижера. Радость Рахманинова была велика. Предложение было таким заманчивым! Уговорившись с Мамонтовым, он выбрал для своего дебюта оперу «Жизнь за царя» Глинки. Оперу эту он знал хорошо, она казалась ему очень легкой, а ввиду ограниченного количества репетиций его выбор пал на оперу, которую, конечно, знали хорошо и оркестр и певцы. На эту оперу была дана ему всего одна репетиция. На репетиции, к изумлению Рахманинова, дело не пошло совершенно, и к концу ее ему стало ясно, что выступление его вечером должно быть отложено. С оркестром все шло гладко и хорошо, но с певцами ничего не выходило. Совершенно неопытный в дирижерстве, он не мог понять, в чем дело, а посоветоваться было не с кем. Главный дирижер оперы итальянец Эспозито встретил Рахманинова очень недружелюбно, видя в нем опасного соперника. Присутствуя на этой репетиции, он только посмеивался.