Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

Риземан показал нам несколько сцен из оригинальной редакции «Бориса Годунова», которого он редактировал для Бесселя. Рахманинов к этой редакции отнесся скептически.

– В «Борисе» Римского все лучше, чем у Мусоргского. Там ничто не звучит, как следует. Только в двух местах я не согласен с Римским. Ему следовало оставить куранты в сцене во дворце, и потом, когда в последней сцене Борис говорит: «Славьте святых», оригинальный текст великолепен, Римский же изменил его из-за параллельных квинт – он был фанатиком в этом отношении, – и все впечатление утрачено.

Рахманинов сыграл обе редакции. Это привело ему на память другие оперы; его изумительные пальцы схватывали труднейшие страницы партитуры. Он исполнил знаменитый канон из глинкинского «Руслана», в котором голоса вступают один за другим, соединяясь в причудливой полифонии, в то время как в оркестре не прерывается аккомпанемент. Он ясно выделял каждый голос, все пальцы были заняты плетеньем, сложнейшей звуковой паутины. От «Руслана» он перешел к «Ивану Сусанину».

– Никто не подозревает, сколько было энергии в Глинке. Все темпы, в которых его принято исполнять, – слишком медленные. – И Рахманинов показал темп, в котором нужно исполнять начальную двойную фугу (h=120). Вся хоровая и оркестровая фуга была как-то схвачена его руками. Ни одна нотка не пропала. Чудеса памяти Рахманинова и исключительное мастерство, с каким он играл оркестровые партитуры на рояле, указывали на его гениальность как дирижера.

Разговор перешел на Толстого. Выходя на веранду, Рахманинов сказал:

– Я думаю, что Софья Андреевна была очаровательная женщина и что Толстой ее мучил, а теперь все на нее обрушиваются. Ах, один из самых трудных вопросов, какой должна быть жена великого человека!

Рахманинова эта мысль очень оживила. Он вздохнул полной грудью и ноздри его затрепетали.

– Творец – очень ограниченный человек. Все время он вращается вокруг своей собственной оси. Для него не существует ничего, кроме его творчества. Я согласен с тем, что жена должна забывать о себе, о своей личности. Она должна принять на себя все заботы о его физическом существовании и все материальные хлопоты. Единственно, что она должна говорить своему мужу – это то, что он гений. Рубинштейн был прав, говоря, что творцу нужны лишь три вещи: «похвала, похвала и похвала». Ошибка, которую особенно часто делают жены, заключается в том, что они принимают творца за обыкновенного человека, не проявляют достаточного понимания. Возьмите Толстого – если у него болел живот, он говорил об этом целый день. Но горе-то было не в том, что болел живот, а что он не мог тогда работать. Это и заставляло его страдать. Недостаточно понимают, что нужно художнику-творцу. Вот почему Толстой был таким несчастным. Да, это трагично. – И он добавил тихо: – Мы все таковы. Миссис Метнер – замечательная жена. Ценой огромных усилий и при очень маленьких средствах она создала идеальные условия для творческой работы своего мужа. То обстоятельство, что он может беспрепятственно посвящать каждый день своей жизни творчеству, что он может непрерывно работать, уже одно это стоит очень многого. Анна Михайловна (жена Метнера) взяла все на себя, а ему предоставила только творчество. А если жена великого человека интеллектуальна и имеет свои собственные мысли – это совсем скверно. Возьмите Жорж Санд – великая женщина, а что вышло из ее отношений с великим Шопеном? Это очень сложно. Надо помнить также, что у Софьи Андреевны была семья, она была очень заботливой матерью. Нельзя сказать, какова была бы Анна Михайловна, если бы у нее вдруг появилось вот такое маленькое существо, – и Рахманинов показал рукой на фут от пола.

К вечеру возбуждение прошло, и Рахманинов сказал:

– Я очень устал от этих хозяйственных забот. Мне совсем не следовало начинать эту стройку. И хуже всего, что здесь они все мошенники, как и везде. Противно!

Он совсем взволновался, когда его спросили, не сочинил ли он чего-нибудь нового?

– Как я могу работать? Даже к концертам я очень мало готовлюсь, а сезон ведь скоро начнется. Кроме того, мой кабинет еще не готов. У меня нет рабочей комнаты.

Я думаю, что если бы у Рахманинова стремление к творчеству было сильнее, а влечение к концертной эстраде слабее, – он преодолел бы все эти затруднения.

Письмо от 10 октября 1932 года показывает, каким чутким и щепетильным он был в отношении других:

«Дорогой Альфред Альфредович! Я очень бесцеремонен по отношению к Вам, взяв в магазине (на улице д’Анжу) Ваш экземпляр «Писем М.П. Мусоргского» – без Вашего разрешения, правда, но с обещанием вернуть его немедленно по прибытии в Нью-Йорк. Я взял их потому, что в магазине не было другого продажного экземпляра, а мне очень хотелось прочесть их в дороге. Во искупление своей вины могу послать Вам «Письма Бородина», если Вы их не читали. Искренний привет Екатерине Владимировне и Вам.

Возвращаю сегодня книгу заказной бандеролью.

С. Рахманинов».

Вечером в понедельник 12 декабря 1932 года Рахманинов играл свой Третий концерт в Филадельфийской музыкальной академии с Филадельфийским оркестром, дирижировал Исай Добровейн [181] . После концерта на улице, как обычно, была ожидающая толпа. В ней было меньше молодежи, поэтому толпа не бежала за Рахманиновым, но стояла рядом и аплодировала. В гостинице он не стал переодеваться, поскольку исполнение концерта с оркестром утомляло его не так, как клавирабенды. Он снял фрак и поверх крахмальной рубашки надел свою любимую старую и заплатанную куртку из верблюжьей шерсти.

181

Исай Александрович Добровейн (1891–1953). Пианист, дирижер, композитор. Окончил Московскую консерваторию по классу фортепиано и композиции. С 1923 года жил за границей, постоянно с 1929 года – в Норвегии.

– Оркестр сегодня играл нехорошо, – сказал он, – можно ли сказать, что было шестнадцать первых скрипок? Звучало, точно их было четыре. После отъезда Тосканини музыканты бывают так утомлены, что относятся с прохладцей, играют не все и неполным звуком. Они знают, что никакой приезжий дирижер их не может уволить. Это неправильно. Добровейн страшно нервничает, не спит, но ничего не может сделать.

Увлекательно и живо Рахманинов рассказывал о прошлом:

– Моя бабушка была очень добродушная, она верила всему, что я ей говорил. Я получал от нее десять копеек в день на расходы и на проезд в консерваторию, но я уходил прямо на каток и проводил там все утро. – С лукавым блеском в глазах он продолжал: – Я стал очень хорошим конькобежцем, но никогда и не приближался к консерватории. Однако я умудрялся получать эту отвратительную зачетную книжку с отметками. О, как я ее ненавидел. Я приносил ее домой, брал свечу и отправлялся прямо в ватерклозет. Там я запирался, и вскоре все плохие отметки превращались в хорошие, каждая единица – в четверку. Как только бабушка так легко поддавалась на эту удочку – я не в силах понять! Однажды весной, судя по моей книжке, я был почти что первым в классе. Мы поехали на лето в новгородское имение бабушки. Но на сей раз с нами была моя мать, и дело приняло совсем иной оборот, – ее нельзя было обмануть. Как назло, к нам пpиехала одна из консерваторских преподавательниц: «Бедный Сережа!» – сказала она. – «Почему? В чем дело?» – посыпались вопросы. А она: «Разве вы не знаете? Он провалился по всем общеобразовательным предметам». – Таким образом, все стало известно. Не уча уроков, я мог справляться только с музыкой. В те дни моим любимым развлечением было прицепляться на вагоны конки, я стремился сравняться по ловкости с мальчишками-газетчиками. Я усердно упражнялся во всех их приемах.

Глаза Рахманинова блестели, он встал и сделал левой ногой круговое движение. Казалось, что он сейчас не из концертного зала, где его приветствовала огромная толпа, а на конке. Душа его была такой живой и юной!

3 марта 1933 года Рахманинов писал нам из Рочестера:

«Многоуважаемые Гуси-Лебеди!

Мы приедем в Филадельфию утром в день концерта и уедем оттуда ночью после концерта, так как на следующий вечер у меня концерт в Бостоне. Очень жалею, что и на этот раз мы не сможем побывать у Вас, но мы рассчитываем, что после концерта Вы нанесете нам визит в нашем «аристократическом» отеле. Au revoir.

С. Рахманинов».

На концерте он играл свою транскрипцию Прелюдии Баха E-dur (из скрипичной сонаты), Аппассионату, произведения Шопена и Шумана, Экспромт as-moll Шуберта, две свои прелюдии и транскрипцию скерцо из «Сна в летнюю ночь». После того как он сыграл на бис свою «Юмореску» и «Маргаритки», аплодисменты все же не смолкали. Он опять вышел, сел за рояль и задумчиво посмотрел на клавиши. Потом повернулся к публике и сделал растерянный жест руками, как бы говоря: «Кажется, я ничего больше не помню!» Эта сцена была так восхитительна, так человечна и интимна после очарования концерта, что публика пришла в дикий восторг. Кто-то крикнул: «До-диез минор!» Рахманинов улыбнулся, кивнул головой и сыграл Прелюдию, популярность которой в Америке вызвала своего рода манию. Ему пришлось выходить бесчисленное число раз и играть еще и еще: «Тройку» Чайковского, «Контрабандиста» Шумана – Таузига и пр. В артистической опять была толпа. После непрерывных выступлений в течение двух месяцев Рахманинов держался прямо, пожимал руки и надписывал программы. Как и обычно, он был спокоен и как-то замкнут.

– Вы не устали?

– Я – устал? Нет, совсем нет.

Люди все проходили перед ним один за другим: застенчивые девушки, раскрасневшиеся от волнения, не в силах произнести ни слова, подававшие Рахманинову руки в поношенных перчатках; дряхлые старики, бормотавшие что-то, что могло иметь смысл пятьдесят лет назад; скучающие дамы с лорнетками или мальчик с пышной шевелюрой, говоривший: «Я тоже играю Аппассионату!» Артисту нужна толпа. Метнер однажды был очень взволнован, когда в артистическую к нему пришло немного народу: «Артист не может создавать или исполнять для самого себя – ему нужна публика».

Миссис Рахманинова, одетая по последней парижской моде, была с мужем. Она успела шепнуть нам, что у Татьяны родился сын.

Сергей Васильевич очень редко выполнял пустые светские требования. Но на сей раз он отправился на какое- то чаепитие. Мы условились встретиться с Рахманиновыми в Риц-Карлтоне. Когда мы пришли, он уже сидел за роялем. Мы поздравили его с внуком. Он улыбнулся и сказал:

– Я телеграфировал детям, когда здесь начался банковый кризис. Я боялся, что у них нет денег, посмотрите, что мне в ответ телеграфирует Буля, – и он вынул из кармана телеграмму: «Мы обе (сестры) богаты, как крезы [182] . Можем еще вам одолжить». О внуке я получил другую телеграмму от Танюши. – Он достал другую бумажку из кармана: «Сашка растет. Нет бровей. Досадно».

182

Крез – последний царь Лидии (страна в западной части Малой Азии в VI веке до нашей эры), установивший стандарт содержания золота при чеканке монет в 98 %, считался несметно богатым, отчего имя его стало со временем нарицательным.