Северное сияние
Шрифт:
Потом перешел на доверительный тон и откровенно, будто старому другу, поведал о своих страданиях.
Последовала история о нем и Маргарите. Что она значит для него и что он для нее. Как они познакомились, на сколько он ее старше, почему у них нет детей (я попросил его избавить меня от таких подробностей), и почему она иногда так странно себя ведет, и почему он несет двойную ответственность. Он никогда не оставит ее, что бы ни произошло. Он начинал заметно нервничать, так как я молчал, а во время все более затягивающихся пауз озирался. Я был уверен, что у него здесь где-то спрятана бутылка. Так чего же он не выставляет ее на стол, куда бы легче пошло! Я должен понять, что, несмотря на свою свободу, я не имею права разбивать человеческие сердца. Я понял. Ему также придется меня попросить, чтобы я перестал ее преследовать. Тут мне пришлось возразить. Разве я ее преследую? Он поправился: пусть все это кончится, вот о чем он должен меня просить. И пусть я пойму, что лично против меня он
Ему показалось, что с его просьбами я согласен. Он был удовлетворен. Когда я уходил, мы обменялись рукопожатием. Он проводил меня в коридор, полагая, что я спущусь по ступенькам вниз, я же попросил пропустить меня, так как я направляюсь в противоположную сторону. Он неловко отодвинулся, и я прошел по деревянной галерее и постучал в дверь Гретицы и Катицы.
Так Гретица и Катица неожиданно получили цветы.
Я переехал. Больше не мог выносить той гостиницы. Комната, казалось, становилась все теснее, стены ее, сужаясь, будто сдавливали мне плечи, а потолок прижимал к полу. Ночью я просыпался весь в поту и ощущал вокруг себя совсем маленькое пространство. Я не мог в нем повернуться. Стоило мне протянуть руку, как я натыкался на стены, слева, справа, вверху, внизу — везде была стена. Мне делалось плохо, внутри, в груди, что-то клокотало, стучало, хотело вырваться наружу. Да если бы и вырвалось, сразу наткнулось бы на стену. Так я лежал в темноте, уставившись в стену, которая была прямо перед моим носом, так близко, что и головы не повернуть. Клокотание в груди стихало, зато я чувствовал, что у меня останавливается сердце. Не мог пошевелить даже пальцем. Понимал, что умру, если сейчас же, в тот же миг, не проснусь. Однако я думал, и прекрасно это помню, думал о том, каким же образом я могу проснуться, если лежу с открытыми глазами, ведь вот же, смотрю, вижу стену перед самым своим носом. Неимоверным усилием воли поднял руку, и тогда стены начали раздвигаться. По телу разлилось умиротворение, я поднялся, головой ударился о спинку кровати, боком задел за угол, пока наконец не нащупал умывальник и выключатель над ним. Свет загорелся, и мне стало легче. Освещение было мягким, успокаивающим, но в груди я все еще чувствовал тревогу, хотя со светом все-таки было лучше.
Это повторялось несколько раз.
Не верю, что кошмары связаны со странными событиями и людьми, которые последнее время меня преследуют. Скорее всего, я слишком много читаю об оккультизме, а потом чувствую свое тело как нечто растягивающееся в пространстве, находящееся в странной зависимости от предметов, окружающих меня, от их веса, плотности, формы, от нашего взаимного магнетизма. А может, гостиница осточертела мне по другой причине. Из-за служащих, которые как-то странно и подозрительно на меня посматривали. Каждое мое появление сопровождалось заговорщическим переглядыванием. Я не знаю, что за каша заваривается, но уверен, что тут не обошлось без господина Бенедитича и того неизвестного, Еленца или Кланчника — коммунистического агента или полицейского провокатора, если, конечно, это не одно и то же лицо в двух ипостасях. Среди странных событий, следовавших чередой, особенно выделяется одно, произошедшее утром несколько дней тому назад, когда я вернулся с прогулки в Камницу. Хотел открыть дверь своей комнаты, однако замок не отпирался. Я вертел и вертел ключ в скважине, вдруг дверь неожиданно подалась. Сама отворилась, и предо мной зазиял провал. В том провале, в отдалении, где-то в глубине, да, это было очень далеко, хотя комната была и не слишком большой, так вот, там, в самой глубине, на постели сидел незнакомец в зимнем пальто. Я не видел его лица, не мог видеть, он смотрел в другую сторону, куда-то еще дальше в пространство. Свет падал на его затылок, а лицо оставалось в тени. Одну деталь я все же приметил. Знакомый мне светлый, почти белый шелковый галстук. Он как будто даже светился на фоне темного пальто. Стояла полнейшая тишина, и некоторое время я ждал, что он повернется и заговорит. Потом меня, сам не знаю почему, охватил тихий ужас, такой страх, какой не охватывает человека неожиданно и вдруг, но медленно вползает откуда-то извне, постепенно проникая внутрь, устраивается в груди, и нет никаких сил бороться. Можно сказать, что особой причины для страха не было, страх сам по себе расползался во мне.
Я повернулся и быстро пошел прочь. Дверь оставил распахнутой. Направился прямо к портье и, должен признаться, без какой-либо видимой причины наорал на него. Закричал, что я сыт по горло, что не собираюсь более терпеть всяких незнакомых лиц в своем номере. Я исправно плачу, не опаздываю со счетами и требую, да-да, требую, чтобы меня оставили в покое. Я приехал не для того, чтобы каждую минуту отвечать на какие-то идиотские вопросы. Пусть они побеспокоятся об этом. Портье ошарашенно смотрел на меня, хотя я не могу с полной уверенностью утверждать, что удивление его было искренним.
Знаю, я переборщил, но в тот миг ничего
не мог с собой поделать. Почему я не выбросил того человека из номера, почему должен был кричать на портье и таким странным образом просить о помощи. Скорее всего, там, наверху, мне просто стало страшно, тихий ужас-ползун сделал свое дело. Помощи ждать было неоткуда.— Сударь, — сказал портье, — я вас не понимаю.
— Пойдемте со мной и поймете, — сказал я и с неожиданной яростью схватил его выше локтя. Так и держал железной хваткой, вытащил из-за стойки и, сжав еще крепче, когда он пытался вежливо высвободиться, тащил за собой вверх по лестнице. Кажется, я даже подтолкнул его в коридоре, потому что он, споткнувшись, подбежал к моей двери. Теперь, кажется, и он был испуган. Дверь была закрыта.
— Извольте, — сказал я, — войти в номер и убедиться.
Портье нажал на ручку. Дверь была заперта. Я оттолкнул его и ударил по двери с такой силой, что в коридоре загудело, тут же открылась дверь номера напротив. Наверное, оттуда смотрели любопытные. Я повернул ключ в замке, пихнул испуганного портье внутрь и шагнул за ним.
Комната была пуста. Я тяжело дышал и нетерпеливо озирался, он же не отрываясь смотрел на меня и медленно пятился назад, к открытой двери. Я поднял руку и показал на постель. Он не обратил на этот мой жест никакого внимания и продолжал отступать к дверям. Внутри у меня что-то оборвалось, и желание удержать его пропало. Я хотел сказать, даже рот раскрыл, однако он был уже в дверях и, почувствовав за спиной пустое пространство, мгновенно исчез. Я вздохнул с облегчением. Но что произошло — так и не понял. Через какое-то время я спохватился и подошел к постели, на которой до этого сидел тот тип в светлом галстуке, светящемся на темном фоне. Я наклонился и тщательно обследовал ее поверхность: никаких следов. Ни морщинки. Будто никто и не касался. Осторожно я отвернул одеяло. Гладко. Простыня натянута так, будто постель приготовлена к осмотру дежурного офицера. Может, я схожу с ума?
Я не утверждаю, что сужение пространства по ночам, сближение стен, одеревенение тела, сердечные перебои — все это связано с событиями, происходящими днем. Напротив, я полагаю, что это имеет совсем иные причины. Однако последнее появление незнакомца в моей комнате переполнило чашу моего терпения. Я тотчас начал собирать вещи. А их оказалось немало. Чего только не успел я натащить за это время — а ведь прошло меньше месяца — в свою гостиничную берлогу. И все интересные новые вещи. Когда-нибудь я их перепишу, чтобы иметь каталог.
Явилась хозяйка гостиницы и выразила недовольство моим некорректным поведением по отношению к персоналу. Один я с ними обращаюсь некорректно, со мной же они — так корректно, что дальше некуда. Только и думают, как бы создать мне полнейший комфорт. Не так ли, сударыня? Это я подумал, сказал же вот что:
— Не стоит волноваться, мадам. Я съезжаю.
Как только я это сказал, тон ее мгновенно переменился. Однако было слишком поздно, я уже принял решение. И изменить ничего было нельзя.
Вот как получилось, что я перебрался на другой берег Дравы, в эту комнату, которая, должен признаться, немного меньше, хуже обставлена и даже грязнее прежней. Это, конечно, так, к тому же вещи мои заняли почти всю комнату, и я с трудом мог передвигаться. Все это правда, но правда также и то, что во «Дворе» — так называется мое теперешнее пристанище — я чувствую себя куда лучше. Здесь я дышу родным мне воздухом, здесь я начинаю жизнь сначала, и потому нет ничего странного, что эта маленькая и тесная комнатушка представляется мне куда более просторной, светлой и приятной, как бы странно это ни звучало.
Теперь я чувствую себя так, что лучше бы мне и отсюда уехать. Из прежней моей гостиницы я отправил Ярославу письмо. Боюсь, что ответ затерялся или его нарочно куда-нибудь засунули. Потому я спросил у портье, что же все-таки случилось с письмом, пришедшим на мое имя. Вопрос я поставил намеренно коварно, чтобы они не могли вывернуться. Ответ был вежлив, хотя крайне холоден. Никакого письма, сударь, на ваше имя не приходило. Но оно должно было прийти, сказал я. Что же мы могли сделать с вашим письмом, сударь? — Могли его порвать или вскрыть. Оскорбились. Будто это я виноват в том, что в их гостинице неизвестные сидят на моей постели. Хотя письмо, наверное, так и не дошло до Ярослава. Но не могу же я им в этом признаться! Может, и он тоже переселился в другую гостиницу… Как же мы найдем друг друга, если он приедет сюда? Не направит ли его этот портье по неверному адресу? В туалете я посмотрелся в зеркало. Оттуда на меня глянуло небритое, сильно изменившееся лицо. Неужели это у меня так странно блестят глаза или кто-то другой выглядывает из-за моей спины?..
И в новой гостинице какие-то люди справляются обо мне. Коллеги Бенедитича? Или тот, в шелковом галстуке, Кланчник-Еленц? Надо отсюда убираться. Что же с Ярославом? Где Аленка? Что делается с Марьетицей и отчего ей бывает так страшно? Почему ее пугает шум сосен? Вопросы мучают меня, будто черви, точащие мозг. Живу я теперь в полном одиночестве. Как Федятин. Как Главина, обитающий в сколоченной из досок берлоге в Абиссинии. Однако они осуждены на это судьбой. Я же страдаю по вине каких-то случайных недоразумений.