Северное сияние

— Итак, господин Эрдман, если только вы действительно так зоветесь…

— Именно так, — ответил я.

— Итак, господин Эрдман, родились вы, значит, здесь, в настоящее время представляете фирму Щастны, если вы, конечно, в самом деле ее представляете, и сейчас находитесь здесь в ожидании Ярослава Щастны. Ну что вы, господин Эрдман, за кого вы нас принимаете, давайте уж, поведайте, господин Эрдман, что вы на самом деле делаете в нашем городе?

— Я уже говорил вам, — отвечал я, — я детально вам все изложил.

У этого человека, у этого полицейского, влажно-любезный взгляд, мягкий и вкрадчивый голос.

— Да, и что ваши родители уехали, как вы утверждаете, еще перед войной, не так ли? Отец — служащий государственного почтамта, а вы сами, по вашим словам, специалист по лабораторному оборудованию, не так ли? И в настоящее время здесь находитесь, так сказать, в ожидании, если не ошибаюсь, а скажите, господин Эрдман, как долго вы еще собираетесь ожидать? Надеюсь, вы понимаете, что в этом городе собираются самые разные люди, и что эти разные люди собираются в нем уже с давних пор, и что за этими людьми необходим присмотр. Вы представить себе не можете, какие удивительные люди проходят через нашу канцелярию, представить себе не можете, сколько этих людей сеет в городе крамолу… да, да, крамолу…

Он встал, и я увидел, как солнечный луч нимбом вспыхнул у него над головой.

— …шпионят…

Лицо до половины было погружено во мрак и под этим нимбом было темным, почти невидимым.

— …убивают, крадут, присваивают, грабят, взламывают, дерутся, пьянствуют, развратничают, занимаются контрабандой, спекулируют, нарушают покой и общественный порядок.

Сколько же всего, подумал я, проходит через эту канцелярию, и большая часть, если не абсолютно все, проходит сквозь его розовые пальцы с золотым перегнем. Интересно, чем из перечисленного занимаюсь я? Ведь что-то же я непременно должен был сделать, раз сижу в его канцелярии, где сейчас так тихо, что слышно шуршание сминаемой сигаретной пачки и вспыхнувшая спичка производит звук, подобный взрыву.

— Собственно говоря, я ни в чем не могу вас обвинить, да и не хочу, — сказал он после продолжительного молчания. Мне показалось, что солнечный свет начал заливать комнату. Я чувствовал трепет пальцев, держащих сигарету. Постепенно дрожь, у которой не было ни причины, ни смысла, как, впрочем, и во всем здесь происходящем, поднималась вверх по локтю, плечу и дальше, внутрь, к груди. Внутри же от какой-то злости или черт знает от чего еще все бурлило и будто разрывалось. Это бурление, видимо, передалось и начальнику полиции, потому что он изменил тон.

— Послушайте, господин Эрдман, — сказал Бенедитич иронически. — Сейчас я буду говорить вполне серьезно.

Он и в самом деле заговорил очень серьезным голосом:

— Тот человек, что посещал вас, известен нам как коммунистический агент.

— Какой человек? — прикинулся я.

— Вы отлично знаете какой, ответил он. — Йосип Кланчник, который среди своих известен под кличкой Еленц.

— Если он коммунистический агент, — сказал я, — отчего же вы его не арестуете?

— О! — сказал господин Бенедитич. — Мне очень интересно знать, известен ли вам язык профессиональных конспираторов. Может, вы знаете и условные знаки? Пароли, шифры? Однако вы, — сказал он, — ошибаетесь, если полагаете, что к вам подослали провокатора, тот человек на самом деле Еленц, и мы следим за каждым его шагом. Нить привела нас в вашу гостиницу. Почему его до сих пор не взяли? Да потому, что он пока нам нужен, ведь он пойдет еще к кому-нибудь, так же, как приходил к вам. Я, — продолжал господин Бенедитич, — говорю с вами откровенно, поскольку сочувствую социальным преобразованиям, однако вы должны понять, что благих целей невозможно достичь путем кровавого террора.

Я ответил ему, что, вероятно, он меня с кем-то путает, как раньше спутал этот самый Кланчник, или Еленц.

Он сказал, что я очень ловко изворачиваюсь, и что подобная увертливость — да, да, так и сказал: увертливость — ему очень хорошо знакома, и что на этом я его не проведу. Слишком уж со многими он имел дело. С верткими. С их увертливой верткостью.

Я сказал, что это глупость.

Он сказал, что я ловко увиливаю и прикрываюсь своими связями в высшем городском обществе, ведь мы оба прекрасно понимаем, о каких связях речь, сказал он, и об ин-тим-ных тоже.

— Это уж слишком, пусть меня оставят в покое, — сказал я, — пусть меня, ради всего святого, оставят в покое, черт бы их всех побрал!

Он сказал, что меня оставят в покое, только сначала я должен ответить на один-единственный вопрос: что я делаю в этом городе, и не надо ему говорить про какие-то там деловые встречи, про интерес к антропологии, про телепатию и прочее. Пусть я отвечу на один-единственный вопрос, что я тут делаю, только это, и ничего более. Как только мы это выясним, сказал он, вас немедленно оставят в покое.

— Пока же это не выяснится, — стукнул он карандашом по столу, — до тех пор вы будете под подозрением. Справедливо это или несправедливо, но под подозрением.

Под подозрением? Что это означает: под подозрением? Почему не скажет: будете подозрительны или будете вызывать подозрение? Ведь я на самом деле вызываю подозрение. Самому себе подозрителен, не только ему. На какой-то миг я подумал, что, в сущности, я действительно не знаю, что я тут делаю. Чувствую только, что эта часть мира все больше кренится и наступит день, когда она сорвется и полетит в тартарары. Подумал еще, что земля под моими ногами впервые закачалась и будто сдвинулась в тот миг, когда я сошел с поезда, чтобы тут найти… А что, собственно, найти?..

И главное: что же я нашел? Лишь уголок земли, где все обезумело и несется неведомо куда. Так что же мне ответить на его вопрос, что я тут делаю? Не верит, что ожидаю Ярослава. Не верит, что разбираюсь в лабораторном оборудовании. Его мысли устремлены в другую сторону, он исходит из иных принципов, у него своя бухгалтерия. А у меня своя. Или, может, мне ему сказать, что я приехал ради голубого шара в церкви? Может, это ему сказать?

Я встал и направился к двери. Уже взялся за ручку, когда за моей спиной раздался голос.

— И последнее, — сказал он. Я замер. — Уж коли вы вернулись, — сказал он. Я обернулся и попытался разглядеть его в столпе солнечного света. — Уж коли вы вернулись, что также не исключено, то пропишитесь — и дело с концом.

— Коли я вернулся, — повторил я и почувствовал, что меня будто током ударило, — что вы имеете в виду?

Он откинулся назад и, погрузившись в кресло, смотрел на меня так, будто знал обо мне больше меня самого.

— Очень простую вещь. Многие возвращаются. В этом нет ничего удивительного. На чужбине люди теряются, не находят себе места, и их неизвестно почему тянет назад. Меня не интересует, из какой вы семьи, из немецкой или из словенской, меня также не интересует, почему ваши родители уехали. Здесь у многих словенцев немецкие фамилии и, наоборот, у многих немцев словенские.