Северные новеллы

Медведица не обращала никакого внимания на человека. Она разодрала лапами и зубами рогожный мешок и начала пожирать картошку, громко чавкая. Затем с особым удовольствием съела пятикилограммовый кусок масла, весь наш оставшийся запас. Потом перешла к полным ведрам с первым и вторым, от которых поднимался парок. Постояла в раздумье. Поочередно ударила лапой по ведрам. Каша и суп разлились на холодную землю.

Медведица рявкнула. Детеныш оставил человека в покое и затрусил к матери. Вдвоем они живо слизали языками с земли гречку-размазню и картошку с мясом.

После сытной еды медвежонок хотел продолжить игру с человеком, но мать ударила его лапой по морде и пошла в тайгу; детеныш поплелся за своей родительницей. Больше звери на стоянке не показывались.

Несомненно, это были наши старые знакомые. Другая медведица с медвежонком никогда бы не решилась на подобную фамильярность.

Учиненный ею разбой мы, конечно, простили. Медведица жила своими — таежными — законами, а законы человеческого общества ей были неведомы.

Каждое утро, когда буровики завтракали в палатке, низ брезентового полога с шуршанием приходил в движение, и в наше жилище просовывалась кареглазая острая морда Жулика — донельзя исхудавшего островного песца с блеклыми линялыми клочьями когда-то роскошной шубки. Он походил на нищего в грязных засаленных лохмотьях.

Я не раз подмечал, что весною и летом песцы совершенно не боятся людей, а зимою их заметишь разве что в ловушке; зверьки словно понимали: их ценность — в невесомой, как пух, белоснежной шкурке, а во время линьки цена ей копейка в базарный день. Торчать возле жилища человека песцов заставляет вовсе не любопытство, этой слабостью они не страдают. Их привле¬

кает возможность добыть легкие харчи. Обладая завидным аппетитом, они обычно копошились на свалке, тщательно вылизывали консервные банки, судорожно заглатывали куски подгоревшей каши, рыбьи внутренности, хвосты и даже засаленные бумажные салфетки и промасленные кухонные тряпки.

Но наш Жулик довольствоваться жалкими объедками не пожелал. Как-то прогрыз брезент одноместной палатки, в которой хранились продукты, проник внутрь и основательно заправился съестным. Мы расплескали вокруг солярки. Резкий, неприятный запах горючего отпугнул зверя; к складу он более не приближался. И теперь за завтраком, обедом и ужином непременно стал появляться в жилой палатке. Просунет голову и ждет подаяния, цепко, остро поглядывая на людей, готовый при малейшей опасности броситься наутек. Стараясь не делать резких движений (они всегда пугали Жулика), мы кидали песцу кусочки хлеба или мяса. Тот сразу заглатывал пищу, но при этом ни на мгновение не отрывал от людей настороженных глаз.

Наших харчей Жулику явно недоставало. Чем же еще питался песец? На этом арктическом острове, несмотря на середину мая, стояла настоящая зима с обильными снегопадами, пургою, ядреными морозами по ночам. Разве что в полдень на возвышенных местах подтаивал, оседал снег и показывалась голая земля. Пернатые, за исключением пуночек, еще не прилетали на свою суровую родину. Райская жизнь для песца наступит недели через две-три, не раньше. Тогда-то пищи будет вдоволь: и яйца, и птенцы, а то и зазевавшиеся взрослые птицы. А пока Жулик довольствовался отощавшими к весне леммингами. Прожившие долгую зиму в глубоких норах зверьки, похожие на степных сусликов, выходили погреться в скупых лучах арктического солнца, подышать чистым воздухом, побегать по твердой снежной корке. Жулик подолгу стоял на холмике, крутил головою, выискивая зоркими глазами зверька. И вот он наконец замечал серенький шевелящийся комочек. То, прогнув спину, из норы вылезал лемминг. Песец залегал, как бы сливаясь с оттаявшей землей; глаза его неотрывно следили за желанной добычей. А зверек становился на задние лапки, поджав передние, настороженно оглядывался вокруг, тревожно смотрел на небо: не пикирует ли на него огромная чайка бургомистр или белая полярная сова? Нет, все спокойно. И лемминг семенил по ледяной корке. Песец, прижимаясь к земле, делал порядочный круг и заходил с подветренной стороны. Опять залегал, готовясь к стремительному бегу, и выпущенной из лука стрелою мчался в атаку. Лемминг замечал опасность слишком поздно. Бросался было обратно к норе. Но хищник уже отрезал путь к спасительному убежищу и гнал беднягу прочь. Когда Жулик готов был нагнать обреченного лемминга, тот вдруг резко останавливался, вскидывался на дыбки и отчаянно пищал, отбиваясь от врага передними лапками. Так, чуя неминуемую гибель, поступают эти зверьки. Но песец намного крупнее, сильнее лемминга...

Изредка, когда лемминги долго не появлялись из нор и Жулику надоедало ожидание, песец применял иной прием охоты. Он отыскивал норку и из рыхлого снега и грязи сооружал канавки так, чтобы талая вода стекала внутрь. Через некоторое время она заливала дом лемминга, и полузахлебнувшийся зверек пулей вылетал наружу. Игольчатой остроты зубы и когти впивались в беднягу.

Двадцатого мая, в полночь, я проснулся от глухого подземного грохота. Нары скрипели и раскачивались. Маятником раскачивался кожаный патронташ, подвешенный за металлическую пряжку на гвозде, вбитом в стояк. Подобная штука однажды, тоже ночью, случилась со мною лет пятнадцать назад, когда наша экспедиция работала в Средней Азии, под Ташкентом...

Встревоженные буровики один за другим повыскакивали из палатки. Но это было не землетрясение. Это «шалил» Ледовитый океан. Весенний шторм взламывал припай — полоску толстого льда, спаянного с сушей. Яркое солнце белой ночи, не менее яркое, чем в полдень, высвечивало вздыбившиеся льдины-скалы. От разреженного воздуха, сложного преломления солнечных лучей на гранях и плоскостях они были всевозможных цветов: желтые, синие, оранжевые, винно-красные, бархатно-черные, раскрашенные, как хвост павлина, как радуга. Таких девственно чистых, пронзительных красок не рождала даже могучая фантазия Гогена. Льдины с грохотом поднимались из пучины, сталкивались, переламывались пополам и падали, как в замедленной киносъемке. Высоченная, почти отвесная скала, далеко шагнувшая в воду, раскачивалась, как гигантский корабль в неспокойном море, хотя она, конечно, не могла раскачиваться: обман зрения рождали беснующиеся, шевелящиеся льдины вокруг подножия.

Шторм вскрыл трехсотметровую полоску, окаймлявшую остров; дальше, насколько хватал глаз, до самого Северного полюса тянулись дрейфующие льды, настолько прочные и толстые, что им уже не был страшен никакой шторм. С вечера на этой трехсотметровой полоске лежали моржи, стадо голов двадцать. Буря, верно, застала гигантских морских животных врасплох. Половина стада успела-таки выбраться на дрейфующие льды, а другая половина спаслась на суше. Клыкастые, весом за тонну морские звери лежали на заснеженной косе, тесно прижавшись друг к другу, и не обращали на нас, стоящих позади, никакого внимания. Они глядели на бесовскую пляску океана и ревели. Нам пришлось заткнуть ладонями уши, мы беспокоились о наших барабанных перепонках. С чем можно сравнить рев моржа? Пожалуй, с тигриным рыком, усиленным мощным динамиком. А если ревут одновременно десять моржей?.. Этот рев не прекращался до утра. Утром, когда шторм утих, моржи тяжело и неуклюже запрыгали на ластах к воде и поплыли к дрейфующим льдам, ловко лавируя между большими и маленькими айсбергами.

Первый весенний шторм как бы напомнил пернатым там, на далеком материке: пора! Пора на родину! И миллионы птиц полетели через пролив. По случайному совпадению наша буровая находилась рядом с крупнейшим в Арктике птичьим базаром. Несметные стаи тихоокеанских гаг, куликов-тулесов, красноногих камне- шарок, исландских песочников, лапландских подорожников, кайр устремились на террасы и терраски, уступы и уступчики высоченной отвесной скалы, врезавшейся в океан. Естественный коричневый цвет скалы бесследно исчез; казалось, гранит расцвел яркими диковинными цветами. Галдеж стоял невообразимый! Нам приходилось кричать друг другу, иначе мы не разбирали слов; временами беспрерывный монотонный крик птиц заглушал даже работу бурового двигателя. Чуть позже мы научились узнавать птиц по голосам. Кайры каркали; кулики-дутыши дудели в свои невидимые дудки на одной ноте; как жаворонки в глубинной России, пели лапландские подорожники и исландские песочники.

Наш Жулик подолгу зачарованно смотрел на скалу, но решился приблизиться к птичьему базару далеко не сразу. Наконец он рискнул подойти к подножию. Мы с интересом наблюдали за ним. Песец начал по-обезьяньи карабкаться, перебираться с выступа на выступ. Вспугнутые птицы перелетали на верхние террасы и оставляли в гнездах яйца. Хищник с жадностью пожирал лакомую добычу. Когда разбойник был на высоте трехэтажного дома, случилось нечто необычное. В воздух, как по команде, с пронзительными криками поднялись сотни пернатых и, сбившись в плотную массу, ринулись на хищника. Ударами крыльев они сшибли непрошеного гостя со скалы. Жулик хлопнулся на камни косы и, преследуемый пернатыми мстителями, побежал прочь, хромая сразу на обе передние лапы. После этой неудачной охоты песец более не решался подойти к птичьему базару.

В конце мая над островом появились белые гуси. Они заходили на посадку, как маленькие реактивные самолеты. Садились эти птицы не на скале, а рядом, в долине, на островках голой земли. Таких островков было еще маловато. Самцы то и дело вступали в драку за удобное место для гнездовья. Они били друг друга крыльями, грудью, клювом.

Победителем оказывался не сильный, а правый, тот, кто первым занял клочок голой земли. Самочки не принимали в битвах никакого участия. Напротив, они сидели рядышком и мирно беседовали на своем гортанном языке, будто бы вовсе не их супруги сошлись в жестокой драке. Но вот наконец выдался по-весеннему теплый денек, снег в долине за несколько часов осел и превратился в говорливые ручейки. Теперь места хватило всем. Гусыни принялись откладывать яйца в наспех сооруженные гнезда.