Северный Удел
Шрифт:
Остановиться? Пожалуйста, все, что угодно, сладкий голос! Ах, тебе еще и сапоги снять?! Вот кто бы подумал…
Затем я рухнул на кровать.
Сон мой был темен и беспорядочен. Темнота была похожа на грубую штриховку угольным карандашом. Что-то вспыхивало в ней и гасло.
Кажется, я видел руку художника.
Тонкая кисть, обкусанный ноготь, выпуклая сирень вен. Стремительные злые движения по серой бумаге. Ширх-ширх-ширх.
Проснулся я от того, что кто-то похрапывал рядом.
Повернув голову, я увидел умостившегося на стульчике в изголовье кровати человечка,
Жилетка. Пиджак. Бант на шее.
Лицо человечка во сне слегка оплыло, зарозовело, оно было круглое, с пуговкой носа и задорно вздернутыми рыжеватыми бровями.
Короткие баки. Залысина на лбу. Жабо второго подбородка, сейчас особенно видное. Прислуга? Охрана? Гость?
Сквозь шторы пробивалось солнце. Пятна золотого света пританцовывали на потолке и на стене, разрисованной в щемяще-знакомое белое и голубое, морское.
Я приподнялся на локте, с легкой грустью узнавая старую свою комнатку с маленьким столом и настоящим штурвалом, вырастающим из стены. Все сохранилось, даже карта, на которой я намечал маршруты своих будущих плаваний.
Видимо, уловив мое движение, человечек прекратил храпеть. Светлые, ласковые глаза, открывшись, нашли меня.
— А, проснулись? — обрадовался человечек.
Я кивнул.
Он подал ладонь.
— Репшин. Яков Эрихович. Так сказать, ваш семейный доктор.
— А, извините, был же…
— Альберт Юрьевич? Роше? Так полтора года как умер, — Репшин вздохнул. — Прекрасный был специалист, Благодати ему. Я у него в учениках ходил. А вас, Кольваро, то есть, семейство ваше, он вроде как по наследству мне и передал.
Репшин улыбнулся.
Какое-то время мы изучали друг друга.
— Ах, Бастель, Бастель, — сказал наконец Репшин, наклоняясь, — что ж вы довели-то себя? Сейчас, конечно, получше, но вчера, голубчик…
— Как вчера? — хрипло произнес я.
— А так, — доктор цепкими пальцами поймал мою кисть, развернул к себе, — провалялись вы без малого двадцать шесть часиков. И доложу я вам…
— Постойте, — сказал я, отдергивая руку, — мне нужно…
Откинув одеяло, я попытался встать.
И немедленно ухватился за край кровати — комната с Репшиным стремительно поплыла куда-то вниз и в сторону, болезненно дернулся желудок.
Я попробовал спустить хотя бы ногу, но от накатившей слабости смог только согнуть ее, а затем обессиленно откинулся назад.
— Нужно, необходимо… — проворчал Репшин. Он поправил одеяло, снова укрыв меня по шею. — Вы, голубчик, своим умением, кровью своей высокой совсем не дорожите. Туда ее и сюда ее, а восстанавливаться и не думаете. А вот высохли бы, а? Походили бы полгодика как любой низкокровный смертный, свету не взвидели. Меня видите?
— Вижу, — сказал я.
— Да нет, — махнул рукой Репшин, — кровь мою.
Я напрягся.
Комната выцвела. Серая бахрома поползла по стенам. Теплый узор проступил на недавно тронутых предметах.
И тут же тупая боль стянула затылок.
Переведя взгляд на доктора, я стиснул зубы — боль, свирепея, ударила по глазам, толкнулась в виски, жаром обмяла щеки и выбила из них пот.
Репшин
на мгновение обозначился сетью мерцающих жилок, вспыхнул и погас. И все погасло.Ни цвета крови, ни мастерства владения ею я не уловил. Зажмурился. Задышал. Будто больной, пережидая приступ, пока боль глохла под черепом.
Вот уж счастье, Бастель, подумалось мне. Такое счастье. Хорошо сейчас. Хорошо не позапрошлой ночью.
Мягкая ладонь тронула лоб.
— Ну как?
— Не вижу, — глухо сказал я.
— И не мудрено. Пили что-нибудь стимулирующее, кроветворное?
— Да.
— Понятно.
В руках у Репшина появилась мензурка с маслянистой, горькой даже на вид жидкостью. Он взболтал ее тонкой стеклянной палочкой.
— Вот. — Мензурка ткнулась мне в губы. — Пейте.
— И когда…
Я недоговорил.
Горечь по языку протекла в горло. Жуть, смерть, гуафр! И никакой Благодати.
Мое искаженное лицо, видимо, в полной мере выразило вкус напитка, потому что Репшин обрадованно наставил палец:
— Вот! Вот! Это расплата!
— Так когда я встану на ноги? — просипел я.
В ладони у Якова Эриховича щелкнул золотой крышкой брегет.
— На ноги? Ну, если тихонечко, то к вечеру. Но тихонечко.
— Это плохо, — помрачнел я.
— Ну почему же? — Доктор встал, прихватив с пола саквояж. — Полежите, придете в порядок… К вам уже очередь стоит с визитами.
Он отвесил поклон.
— Погодите, — остановил я его у двери, — как там Майтус?
— Ну… — Репшин неопределенно повел плечами. — С ним сложнее. Жить будет, но… Вот вы кровь почувствуете, тогда и решим. До свидания.
Он вышел, аккуратно притворив дверь.
Впрочем, оставалась закрытой она недолго.
— Бастель!
Платье Мари сверкнуло на солнце бриллиантовыми блестками, миг — и сестра упала мне на грудь. Пальцы горячие, завитки выбились из прически, глаза на мокром месте. Остренький подбородок подрагивает.
— Не умирай, пожалуйста.
— П-ффы! — фыркнул я.
— Нет, я серьезно.
На ее лице вдруг проступило совершенно отцовское выражение.
Аски Кольваро взглянул на меня из-под подведенных бровей, изучающе, несколько удивленно. Так он смотрел на меня дважды: когда я вернулся домой после трехгодичного отсутствия и когда сказал, что перехожу из военного полка на тайную службу.
Смотрел, словно никак не ожидал от сына такой глупости.
И когда Мари успела перенять его взгляд? Взрослая, совсем взрослая. Невеста. Я дотронулся губами до ее лба.
— Умирать пока не собираюсь, — сказал я ей.
— Попробуй только!
— Ну, видишь ли, сейчас на мне лежит неподъемный груз…
— Что? Я легкая! Я на самом деле легкая! — вскочила сестра.
Солнце осветило ее, делая лиф и юбку почти прозрачными.
— Мари! — Появившаяся в комнате матушка всплеснула руками. — На секунду нельзя отлучиться! Ты же знаешь, Бастелю предписан покой.
Она поймала Мари за воздушный рукав.
— Мам, я просто…
— Я понимаю, — матушка повлекла ее к дверям. — Но ты же видишь, ничего страшного с братом не произошло.