Северный Удел

— Я думал об этом, — сказал я.

— Да, я прочитал. Но ты думал об открытии, об опытах, о смертях. А как это соотносится с кровью высших фамилий? Убийство Штольца — первая высшая кровь, наверняка собранная в «клемансину». Одно связано с другим. Появление «пустой» крови — последующая череда нападений. Замаскированных, заметь, под сумасшествие… То есть, в высшей крови кроется нечто, что стоит противостояния с фамилиями и, по сути, со всей империей. А «пустая» кровь, получается, лишь средство.

— Но сама «пустая» кровь…

— Да, это удивительная вещь, — согласился Терст, — но одержимый, видимо, рассчитывает на много большее. И мне кажется, у него есть, на чем строить свою уверенность. Он обладает знанием.

— Тогда это старое знание. Утраченное.

— Хм-м…

— Мой отец был увлечен прежними временами, он говорил, что наша кровь скрывается во мраке времен, что Волоер уничтожил многие свидетельства…

Огюм Терст печально вздохнул.

— Бастель, я не верю, что кто-то где-то раскопал рецепт создания «пустой» крови. Или бумажку пятисотлетней давности, что с помощью крови всех высших семей можно погасить солнце. А потом вдруг взялся ей следовать. У меня более приземленный взгляд.

— Вы сами говорите об одержимом.

— Говорю. Если хочешь, конечно, займись, но… Как вариант, археологические экспедиции, вернувшиеся полгода назад… Инданны, Ассамея, Эристан…

— Я проверю.

— Теперь — казначей Лобацкий.

— Нашли труп? — спросил я.

— Нет. Но Лобацкий, похоже, был инициирован не до конца. Я сужу об этом по твоему бою с ним и с пехотинцем ночью. С Лобацким ты дрался почти на равных, с пехотинцем — у тебя не было шансов. У вас троих — не было. Вообще. Из этого следует, Лобацкий был наведен на тебя в «Персеполе» в спешке. Видимо, в Леверне больше никого не имелось, а время поджимало. В ресторанном зале гостиницы проходили блоки и атаки, в лесу ты смог лишь ослабить «ошейники» Тимакова и Сагадеева. А вот игра в мертвеца — здесь я не зря тебя учил. Пехотинец, как мне кажется, такого не ожидал. Может быть, это действенная защита от «пустой» крови…

Огюм Терст встал.

Звякнули, опустившись на столик перед кроватью, две пробирки с каплями крови внутри.

— Это дело Синицкого, — пояснил полковник. — И отчет по Полякову-Имре, с нитеводом. Также осмотр места жительства Лобацкого и статистика загадочного, — он усмехнулся. — Вдруг да поможет. Хотя, сдается мне, не сильно тебе пригодится…

Он шагнул к двери.

— Он — игрок, — сказал я. — Азартный. Он все поставил на одну карту.

Терст нагнул голову.

— Лишь бы она не оказалась «шутом», Бастель.

Он придержал дверь. В щель подмигнул Тимаков, был он в горной бурке, в черкесске с газырями, сросшиеся брови, кровожадный вид.

— Выздоравливай, Бастель.

Глава 14

День прополз беременной ящерицей.

Сестрица покормила меня обедом с ложечки. Матушка нагромоздила одеял, так что моя кровать стала походить на погребальный холм.

Но к вечеру я почувствовал себя на удивление сносно.

Нанесли визит Готтарды, раскланивались, расшаркивались, спрашивали о здоровье, шелест вееров напоминал треск стрекозиных крыльев. За ними, с докладом, вломился грубоватый, красномордый жандарм в чине поручика, сообщил, что привезли Сагадеева и трупы блезан. Одна группа осталась на месте вести следствие. Обер-полицмейстер по его словам был вял и уснул прямо в повозке. Затем заглянул Репшин, оттянул мне веко, пощупал пульс и передал «клемансину» от Ритольди. Я убрал ее в карман мундира.

Их стало три.

Где-то к семи зашевелились, ожили жилки. Это было похоже на болезненное оттаивание. Одна веточка распустилась, стряхнув лед, другая.

Посещение начальства оставило меня в недоумении.

Огюм Терст не сказал мне ничего важного. Почему? Сам не знал или уже не рассчитывал на меня? Может быть, решил, что тому, на чью кровь объявлена охота, будет не до расследования других убийств?

Странное, глупое рисование психологического портрета. Оставленные на попозже Гебризы. Позабыт, проигнорирован Палач Полонии…

Впрочем, без дела сидеть я не собирался.

Приняв ванну и одевшись в гражданское платье — в зауженные темные брюки, короткий сюртук, я вышел из комнаты.

Жилками нашел дядю Мувена, обедающего в розовой гостиной.

Комнаты поместья жили народом, звоном столовых предметов, огнями люстр, шорохами платьев и мельканьем слуг.

Меня встретили овацией, она перекатывалась за мной из зала в зал под хлопки пробок из-под шампанского и крики: «Виват, Бастель! Виват, Кольваро!».

Приходилось улыбаться и кивать, и пить за свое здоровье.

Жилки сплетались и расплетались. Сен-Симоны, Крейцы, Шептуновы, ответвления и отростки Кольваро — Чистяковы, Янкели, Гризье.

Северная гостиная, гербовая, розовая…

Дядя Мувен был поглощен поеданием копченой щуки, шум, закручивающийся вокруг меня, был ему, видимо, не слышен за хрустом костей, а, может, и не интересен.

Я встал напротив него, через блюдо, через бокал, через пятно соуса на белой скатерти.

— Дядя.

Он замер, а потом медленно поднял голову. Во рту у него дрогнул щучий плавник, дрогнул и выпал.

— Бастель.

Облегчение просквозило в дядином голосе.

Дядя Мувен встал и, грохоча тяжелым стулом, вылез из-за стола. Мы встретились в закутке у дверей, под гипсовой статуей какого-то голого, прикрытого одним листом эллина.

Мода в Империи непредсказуема.

— Я так рад, — дядя обнял меня, отстранил и обнял снова.

— Я не призрак, — сказал я.

— Слышал бы ты свой голос! Представь, я гляжу на щуку и думаю, что невольно стал виновником ее гибели, не ловец, не повар, а я. Мысли мои скользят к «Персеполю», к утке, к нападению, потом ко всем тем страшным вещам, которыми потчевали нас в частном доме, к смертям известных мне людей…

— Дядя…

— Вот! Вот! И тут хрипишь ты: «Дядя!».

— Мне нужно пройти в крыло отца.

Дядя Мувен посмотрел на меня, щуря тот глаз, что с родинкой под ним.

— Ты уверен?

— Да.

— Там уже был этот, с усиками…

Я кивнул.

Дядя с сожалением оглянулся на свое место за столом, которое уже занял внушительного вида господин во фраке.

— Моя щука…

Я потянул его за локоть.

— Там ничего не трогали?

— Нет-нет, — дядя Мувен неохотно последовал за мной сквозь толпу. — Я лично на страже…

Он отер толстые щеки платком.

Через анфиладу комнат мы прошли в холл. Рукава лестницы на второй этаж. Зеркала, позолота и белый мрамор. В выгородке сидел жандарм.

Двери были распахнуты наружу.

Свет квадратами лежал под окнами. Гирлянда фонариков окаймляла каретный подъезд. На плацу курили. У столов на лужайках, собирая посуду и комкая скатерти, бродили тени слуг. Над кустами плыли поясные фигуры гуляющих.

Я подумал: какое беззаботное общество!

Отец, исчезший из левого крыла, и обеды и торжества — в правом. Веселье — и мертвые Штольц, Поляков-Имре, Лобацкий.