Сезон охоты на единорогов

Женька долго не возвращался в дом. То ли охранял на улице, то ли переживал мальчишескую выходку, обижаясь за Чудины намёки на «двоицу». Я же успел неприметно заснуть, слушая ночной стрёкот сверчков и далёкое кваканье лягушек. А когда едва слышно приоткрылась дверь, очнулся разом. Женька неприметной тенью скользнул мимо, стараясь не тревожить, даже зная, что разбудил. И скрылся в комнате. Я вслушался в тишину дома и понял, что до ярой рези в груди хочу защищать этот мирок.

Глава 8 Двое из ларца

Глава 8 - Двое из ларца

Встал засветло.

Женька полночи за домом провёл, оберегая и давая покой, так и мне не дело отлёживаться, пора и показать себя.

Стараясь не шуметь, собрался и вышел.

То время, когда небо ещё серое, словно затянутое дымкой, кое-где с пылинками поблёскивающих звёзд, и воздух свеж и дивно чист. Полное безветрие и прозрачность света мира, ещё не обласканного солнцем. Холодные перила крыльца бодрят при прикосновении. И хочется всматриваться в окружающих мир до рези в глазах, вбирая эту предрассветную тишину, прохладу и покой.

Наскоро обошёл территорию, взятую Чудой под свой контроль, убедился, что на границе никакого Присутствия нет. Если кому и нужны маленький вед и его страж, то тот либо ещё не нашёл их следа, либо идёт с таким прикрытием, что два тарха на их пути будут не серьёзнее, чем заноза. Но о таком раскладе думать не хотелось.

Скинув рубаху, тщательно осмотрел корпус. Рана на боку пристыла за одну ночь! Сухой чёрной коркой с чешуйками слезающей кожи вокруг бугрилась на теле, и зудела, подживая. И дышалось свободно, и двигалось легко. Одного сна под защитой хватило, чтобы снова стать тем, кто есть. Тархом, рождённым сражаться за этот Предел.

Облился водой из ведра. Стыло, а тело сразу загорелось желанием движения. Впервые за последние полгода. Словно отпустило что-то, раньше державшее мясо на костях в жёстких тисках напряжения. И стряхнув с кожи капли, я усмехнулся страстному желанию в тот же миг пуститься вприсядку или пробежать версту-другую, разгоняя дыхание и кровь. В теле бурлило мальчишество и пьяная свобода. Вроде и поспал чуток, а сил – словно месяц на печи валялся, добирая всё то, чего в последние годы не хватало, как воздуха. Простого чувства защищённости. Когда можно спать, не дёргаясь от каждого звука, не боясь провалиться в темноту покоя и никогда уже не выйти из неё. Ощущения, что где-то рядом есть живая душа, неравнодушная тебе. И за стеной – совсем близко – есть тот, кто не пропустит к тебе беду без боя. Пусть и не напарник, но уже свой. От этих чувств пьянило и будоражило кровь в венах, так что плечи ходили ходуном. Понимаешь, что это лишь возбуждение нового Пути, нового служения, что пройдёт пара часов и схлынет чувство небывалой силы, снова навалится утомление, ставшее привычным за последние годы, понимаешь, но, хоть ты вой, а хочется выплеснуть избыток! Нет, не выплеснуть энергию, а вылить в этот мир все обиды и горечь последнего времени, вышвырнуть из себя, сжигая в неистовством движении тела и духа. Был бы в Храме – позвал бы кого из младших побороться, хоть на поясах, хоть в кулачки. Или побежал бы в горы, где каждый прыжок заставляет сжиматься в предчувствии удара. А так… Разве только попрыгать-поскакать?

До того эта задорная мысль захватила, что сам себе удивлённо покачал головой – вот, ведь, кто тут, оказывается, настоящий ребёнок-то?! Не малолетний Чуда-вед, не страж его, по возрасту едва перешагнувший двадцать пять, а вот такой вот старый дурень! Потому что взрослеет да стареет только тело. Душа – вот она. Только устаёт. И выдохнув, словно отбросив зрелую мудрость и многоопытное брюзжание, резко высвободил силу.

Тело понеслось меж землей и небом. Словно внутри заметался маленький, но тяжёлый и горячий шарик огня, заставляя пускаться в невообразимый хаос движения. Быстро, быстро, ещё быстрее! Разгоняя сердце, разгоняя лёгкие, кровь по венам, жилы в натяг, каждой клеткой ощущая пробуждение огня в себе! Боевой танец в пустоте, где только ты, где только небо и земля.

И – тихо. Чтобы ни одно движение не зародило шума. Не стукнула падающая метла, не зашумела трава под мощным рывком, не вылетел сквозь стиснутые зубы выдох. Потому что в доме спит Женька. И звука даже такого игрушечного боя с самим собой будет достаточно, чтобы его поднять.

Ещё рывок, ещё прыжок, ещё удар. И хватит.

Остановился так же резко, как начал. Замер, усмиряя дыхание и бешеный пульс в висках. И прикрыв глаза, сосредоточился на силе. Энергия окружала тело миллионами тонких разноцветных нитей – всего, что сгорело во мне, выдавленное из нутра тлеющими эмоциями и отброшенными пристрастиями, пока между небом и землей носило мой дух в незримом бою. Плотный кокон моей жизни.

Открыл глаза и, пошатнувшись, опёрся на стену сарая. Тело, облитое потом и выжатое до усталости от интенсивного движения, дрожало в утренней прохладе, и отзывалось слабостью и болью на совершённую мной глупость. Вот пень с ушами! Мог и догадаться, что рано ещё чистить силу, пока тело как дуршлаг ещё, едва от дырок затягивается! Выдохнул, словно протолкнул через вздрагивающую гортань дрожащий комок горечи, и поднял взгляд.

В окне кухни мелькнуло белое лицо.

И до скрипа зубов захотелось скрыться, накинуть рубаху и дать ходу. Только поздно. Женька уже увидел. Поэтому я не стал ничего делать и встал, как неминуемой неприятности ожидая его выхода. Женька не задержался. Появился на крыльце, словно торнадо, мрачный и мятый со сна, с тревожно-напряжённым взглядом исподлобья.

Медленно, напружинено подошёл ближе и замер, оглядывая мой посечённый битый корпус. Каждый шрам, каждую складку неподжившей истории моих скитаний.

Я потянулся за рубахой, отворачиваясь. Сомнений не оставалось – недавнюю рану он увидел. Да и то, как меня заштормило после небольшой работы – тоже. Хочешь - не хочешь, а уровень своих возможностей я выдал. Теперь бить себя в грудь, что не подведу в бою, или доказывать, что имею право быть рядом с Юркой на страже – бесполезно. Таких, как я, в любом справном Храме, гонят во внутренний двор, за защиту стен и надёжных спин, на тюфяки в лазарет, отлёживаться и набираться сил. Но это – в Храме. А тут, как в походе. Старший решает, кто и на что годен, кому идти вперёд, кому плестись в хвосте. А старший сейчас кто? Правильно. Получается, что ему и решать.

Женька подошёл ближе и привалился к стене, мрачным с недосыпа взглядом окидывая позолоченный рассветом горизонт.

– Ты не поджил, - констатировал он.

Я пожал плечами, запахивая на груди рубашку.

– Ты тоже.

Отрицать он не стал. Значит, я угадал верно - неспроста он приберегает ногу в движении.

– Сколько тебе нужно на полное восстановление?

А это вопрос серьёзный. Вот так сходу и не отвечу. Это я только выгляжу, как живой, но, если заглянуть под личину, то там труха и пепел. И за сколько такое восстанавливается, пожалуй, и хороший знахарь не скажет! А я-то тем более. Но говорить такое Женьке язык у меня не повернётся. Потому я, задумчиво застёгивая рукава, ответил проще:

– Сколько времени будет – столько и понадобится.

Женька окинул меня напряжённым взглядом. Угрюмым, настороженным и тревожным, словно ему недоставало чего-то очень важного, чтобы принять решение. И тут же задумчиво убрал руки за спину и отвернулся. А это плохой знак. Спрятал руки – не доверяет. Убрал глаза – не хочет, чтобы случайно прочитали его «громкие мысли» или выраженные эмоции. Вот так.

Одному-то сложно восстановится, когда нет ни дома, ни убежища… Не передохнуть, не выжечь в себе груз беды. Я знаю. И он это знает. И сам так живёт последнее время. Но, вот, не хочет признавать за мной такого же права. Что мне остаётся? Не делает он мне поблажек сам, не ищет повода позвать для помощи или её предложить. Молодой, горячий, гордый. И если я не сделаю шаг навстречу – та встреча так и не состоится. Поэтому смиренно развёл ладони и, смотря прямо, мирно предложил:

– В паре-то попроще будет. И восстановиться обоим. И Юрку уберечь.

Женька кинул настороженный взгляд исподлобья. Словно проверил на искренность. Но мне скрывать нечего. Меня сюда сердце позвало, и по сердцу буду оберегать мелкого веда. Только дай мне такую возможность.

Женька неопределённо дёрнул плечом. Вроде и согласен, но и подтверждать не станет. Тис ли, тарх ли, а гордыня-мачеха так и заставляет скалит зубы на любые попытки перехватить часть его ноши. Вот ведь гордая птица! Как же сходиться-то с тобой?