Сгинь!

Мертвец лежал в уборной, к двери впритык, лицом в избу, словно только и ждал приглашения войти.

Мужчина выругался, плюнул на пол, сходил на улицу, оставив открытой нараспашку дверь в уборную, помочился в сугроб – сил терпеть больше нет – и вернулся в избу.

Ольга все это время сидела на полу, таращилась в темный проем туалета. Может, это туалетный сумрак – через щель-оконце почти не проникает внутрь свет – позволил мертвецу даже днем оставаться в доме? Страшно до онемения. Ночные кошмары оказались явью. Ольга отчаянно затрясла головой, стала хлестать себя по щекам: вдруг все же мерещится. Не помогло.

Темным холодным пятном зиял мертвец в дверном проеме.

– Надо его отсюда убрать, – сказал Игорь, тщетно пытаясь скрыть дрожь в голосе.

– Убирай, – ответила Ольга.

Ее слова тряслись и тонко блеяли.

– Нравится в одном доме с мертвецом спать?

Ольга промолчала. Конечно, не нравится, но какой толк выпроваживать мертвеца, когда он в любой момент может заявиться в гости? Не постучит – не спросится. Зайдет, и все. Хотите – принимайте, хотите – нет, а я все равно нагряну.

Игорю надо, пусть и возится.

Ему надо, но ему тоже страшно. Взрослый мужик, а боится. Так сильно, как никогда еще и ничего в этой жизни не боялся.

Игорь накинул куртку и вышел из избы. Вернулся с длинной палкой, на конце – изогнутая железяка, что-то вроде багра. Не снимая куртки, двинулся к туалету. Внутрь заходить не стал: ступишь туда полностью, как затянет-засосет, дверь за спиной захлопнется, и все, и нет больше человека – сгинул. Да и зачем внутрь, когда мертвец – вот он, рядом, лежит себе нахально, только что не ухмыляется.

Левой рукой Игорь за косяк дверной ухватился, замахнулся багром и всадил его в ногу мертвецу, поелозил там, чтоб покрепче засел, схватился за древко двумя руками и втащил труп в избу.

Ольга ойкнула.

Хотелось ей накричать на соседа, спросить, какого черта он творит, приказать, чтобы бросил, не кликал большей беды на их головы, оставил мертвеца в покое. Но слова не шли. Застряли в груди, скомкались там – не выплюнуть ни звука.

Игорь багром выволок труп на улицу. Надел лыжи и оттащил подальше в лес. Кинул под сосну. Мертвец ухнул в сугроб, провалился полностью, один багор торчит. Попытался Игорь вернуть инструмент, да тот застрял накрепко. И бог с ним! Пригодился лишь раз – вот сейчас, чтоб труп из избы вытащить. Пусть тогда с ним и остается.

Присыпал Игорь мертвеца снегом, затем шапку с себя снял, к груди прижал, голову склонил и сказал:

– Ну, покойся с миром.

Похоронил, получается.

Может, после таких похорон успокоится?

Ольга негодовала. Ольга бесновалась. Ходила вдоль печи и плевалась:

– Дурак! Что наделал?

– Избавил нас, – ответил Игорь.

И не к месту добавил:

– От лукавого.

– Ага! Избавил! – крикнула Ольга. – Как же! Я тоже избавлялась. А толку? Все равно явился. Теперь вон еще ногу ему проткнул. Этого мертвяк точно не простит.

– Избавил-избавил, – настаивал Игорь. – Я его далеко уволок, ему оттуда ни за что не выбраться. Больше он нас не достанет.

Ольга покачала головой. До самого вечера она то и дело всматривалась в лес и шептала словно заговор:

– Не возвращайся, не возвращайся, не возвращайся.

Пыталась убедить себя, что слова эти имеют силу, защитят от мертвеца, скроют от него дорогу к избе. Умоляла сосны встать стеной, окружить труп, если тот вновь восстанет, не пропускать, задавить, хоть и знала, что сосны спят, ее не слышат.

* * *

Игорь проснулся посреди ночи. С Ольгиной половины тянулась тонкая полоска света: женщина почем зря включила фонарик. Нашла тоже оружие от ночных страхов!

На Игоревой половине царила приятная темнота, уютная, обволакивающая. Темнота ворожила, сон наводила. Мужчина и уснул было снова, да привиделся ему впотьмах знакомый предмет.

Фу, морок!

Нашарил Игорь фонарик, посветил в угол. Насветил багор. Сердце забилось часто-часто, рука принялась метать фонарный луч по сторонам: нет ли рядом и мертвеца? Никого. Только багор немым укором торчал в углу возле Игоревой кровати. И едва от багра отползал луч, как он принимался шевелиться. Еще немного – и упадет, Игорю в ногу вонзится, поелозит там, чтоб покрепче засесть. В лес оттащит, в сугроб кинет. Шапку снимать не станет – не носят багры шапок.

Тело Игоря свело от страха. От страха же совершил он немыслимое. То, чего прежде не делал, о чем даже не помышлял. То, что было под негласным запретом: он прошел на Ольгину половину.

Возле шторки откашлялся:

– Да? – задрожал Ольгин голос.

– Это я. Не бойся, – прошептал Игорь. – Я это… можно я… это… можно с тобой побуду… ну, не в том смысле… ну, просто посижу.

– Нет. Уходи.

И потащился Игорь к печке. Обратно в свой угол – страшно. Устроился на неудобной лавке. Про багор соседке рассказывать не стал. Ни к чему ей об этом знать.

Не приняла? Не приняла.

Прогнала? Прогнала.

Начало войны? Положено.

Так и просидели: она – на кровати, он – на лавке, оба ноги поджали, шарили по углам и темным щелям фонариками, прислушивались к звукам, которых, вот подозрительно, не было совсем. Не слышались шаги вокруг избы, не стучали двери, не скрипели оконные стекла. Стояла такая тишина, что казалось, ты оглох, ты в пустоте, тебя нет больше.

С рассветом оба выдохнули.

Игорь к себе за занавеску заглянул. Багор исчез. Словно и не было его там.

Отперли замки. Распахнули дверь. На тропинке лежал мертвец. Лицом к небу. Руки в стороны раскинуты, будто распят прям на снегу.

Ольга завизжала и заплакала одновременно. Игорь рухнул в сугроб возле избы.

– Господи, что делать-то?

Ольга не первый раз за эти дни упоминает Господа, а ведь когда-то до него ей и дела не было. Всю жизнь была полуверующей. К Богу мысленно обращалась, когда уж совсем тяжко было, но в церковь не ходила, молитв не знала, икон дома не держала и, если верить Библии, много грешила.

А после смерти сына она и вовсе в Боге разуверилась: как он мог забрать ее чистое и светлое дитя? Был бы Бог, не допустил бы Степашкиной смерти.

Верить в Рай легче: куда проще думать, что сын твой сейчас сидит на облаке, пьет амброзию, следит за тобой и в этом вечном светлом мире абсолютно счастлив. Куда счастливее, чем на Земле. Куда счастливее, чем с тобой. Но нет, после смерти Степана Ольга на Бога роптала, на Бога гневалась, кричала ему:

– Нет тебя! Нет тебя! Нет!

Кулаком грозила в потолок: если такой всемогущий, то через несколько этажей и крышу разглядит ее кулак.